Мощи

— Ну, а если бы я сказала, что не люблю, что могло бы измениться в тебе после этого? Или ты меня из-за этого тоже, может быть, разлюбил бы?!

Даже растерялся — не знал, что ответить…

— Ведь не разлюбил бы, нет?..

— Никогда!..

Так значит тебе незачем и спрашивать меня — люблю тебя или нет?! Так ведь?!

— Но я хочу знать!

Зачем?.. Вчера ты меня не спросил, или, может быть, ты позабыл спросить?

— Вчера я от счастья голову потерял!

Вот видишь… Значит тебе хорошо было со мной?!

— Но ты меня любишь?

— Я тебе говорю правду, а ты требуешь от меня лжи!.. Ты хочешь знать, любила ли я кого-нибудь до тебя?!

— Да, Феничка, да, хочу знать!

— Тебе нужно мое прошлое, чтоб успокоить в себе эгоизм… Но ты ведь социалист! Разве тебе не все равно, любила ли я кого-нибудь или люблю и теперь? Ты говорил, что я кажусь тебе человеком грядущего… Может быть, это так и на самом деле… Для будущего нужно одно: чтобы любящий счастлив был. Ведь вот же я отдалась тебе, и разве ты не был счастлив, обладая любимой, не спрашивая меня в этот момент люблю я тебя или нет?! Так почему же я не могла взять от тебя твоей любви, если я знала, что для тебя это будет счастьем, а я смогу жить и радоваться своему бытию? Ну, понял ты меня, женщину?! И если мы взяли друг от друга то, что могли и хотели взять — разве этого мало?! Нам хорошо было вместе — этим все сказано, и прошлое, и настоящее, и будущее! Любишь меня и люби, не спрашивай, а собственности в любви я не признаю. Полюблю другого — уйду от тебя, и ты так же свободен… Мы не рабы! А если хочешь знать мое прошлое?! — Для меня его нет!

Молча сидел, наклонившись, и что-то думал.

Замолчала и Феничка.

Умом сознавал, что она права, а в душе была непонятная тяжесть. Пытался говорить о другом и замолкал. Феничку это опечалило только, но не давило.

Из института Никодим приезжал угрюмый и раздраженный, жесткий какой-то, ледяной.

Часто повторял, что все кругом пахнет гнилью, затхлостью и что действительно нужно встряхнуть жизнь и заново ее строить, пройти огнем и мечом ради очищения и спасения человечества. Повторял свою мысль о дисциплине. И однажды вечером, не заходя к себе, вбежал в комнату Фенички, бросил на стол портфель, подбежал к окну, ее подозвал и, показывая на улицу, начал говорить:

— Посмотри, ты видишь эту плюгавую рожу?

— Где?

— На противоположной стороне у витрины стоит…

— Ну?

— Шпик! Снова следить начал. Вот уже неделю, как замечаю его за собой, аккуратно встречает и провожает с Выборгской от паровичка и обратно. Убил бы его…

— Хочешь, я его убью?!

Подбежала к столу, достала револьвер…

Остановил ее:

— Оставь, этим ничего не сделаешь. Все равно ему нечего и следить, ведь я не работаю. Пусть гуляет… Ему тоже ведь жрать нужно… А все-таки это ужасно противно и раздражает. Я и не знал, что у тебя есть эта штука…

— Дядя Кирюша подарил…

В один из вечеров сказал ей, что, может быть, скоро начнется.

— Почему?

— На Волге голод. Ужасный голод, — люди едят кору, и правительство бессильно помочь голодающим. Вот то, что нужно для нас…

На курсах и в университете говорили, что правительство разрешило общественности прийти на помощь голодающим и предполагается устроить кружечный сбор.

Никодим первый раз за все время пошел работать и целые дни проводил в районном комитете, — хотелось приглядеться к студенчеству и курсисткам, ближе войти в их сферу. С утра в просторных комнатах присяжного поверенного толпилась молодежь, пахло соломой, клеем, бумагой, — лепили щиты, вязали пучки колосьев с искусственными васильками, накалывали булавки и заполняли щиты.

Петровский выдавал кружки студентам, а Феничка щиты с наколотыми пучками колосьев ржи. К десяти часам уже не хватило ни щитов, ни кружек, предложили купить, где придется, кружки, и самим, наскоро приготовить щиты.

В полдень только смогла Феничка с Петровским идти продавать колос.

Вбежала курсистка, худенькая, живая, и почти детским плачущим голосом обратилась к Феничке:

— Коллега, я уже в третьем районе, я очень, очень хочу продавать колос ржи! Вы разрешите мне с вами… Мы втроем продавать будем.

Никодим стоял у окна и морщился.

Феничка не могла отказать девушке и обратилась к Петровскому:

— Никодим, коллега с нами пойдет, будем втроем продавать, — вы согласны?

Петровский обернулся и встретил матовые выпуклые черные глаза девушки, просившие его взять с собою. Большие ресницы у ней от волнения непрерывно вздрагивали, глаза вспыхивали и снова становились матовыми и задумчивыми.

По середине с кружкою шел Петровский, по бокам Феничка и курсистка.

Выйдя из дома, девушка обратилась к Никодиму:

— Меня зовут Зина, и я не люблю, когда меня иначе называют — Зинуша, Зиночка, и вы тоже должны меня звать — Зина.

Феничка и Петровский удивленно взглянули на нее…

— А если мы познакомимся, тогда я вам скажу и фамилию.

И сейчас же подбежала к какой-то женщине, не спрашивая ее, наколола на грудь пучок колосьев и внимательно стала следить, сколько та опустит в кружку.

Рука протянулась с медным пятачком…

Зина вспыхнула…

— Послушайте, сегодня нельзя быть скупой, — там крестьяне едят кору с деревьев!..