Мощи

Женщина растерянно посмотрела на Зину и вынула серебряный гривенник.

Никодиму это понравилось.

— А вы энергичная!

Феничка стояла задумчивая, смотрела на свой щит, унизанный золотом сухих колосьев, и вспомнила снова слова Бориса:

— Волосы, как снопы с золотым зерном, каждая прядь косы — наливной колос. Благодатное лето в паневе праздничной и руки — острый серп радости, широкое и просторное в нивах раздолье — Лина…

— Феня, идемте…

— Иду, Никодим, иду!

VI

По всем улицам Петербурга рассыпались курсистки со студентами, продавали парами, и целый день в городе царило праздничное оживление. Пары влетали в трамвай, выкрикивали, — в пользу голодающих, колос ржи, — у всех прохожих на груди приколоты с васильком колосья, у многих по два, по три пучка, и все-таки, когда подходила новая пара, звенела медь, серебро, и кружки к обеду отяжелели.

В районных комитетах по-прежнему шла работа — готовили новые щиты и кружки.

В каждом — пчелиный улей, — влетали, как пчелы, пары, озабоченные, живые, радостные, хватали новый щит, кружку и уносились на улицу.

Феничка подходила не торопясь, спокойно прикалывала пучок колосьев и взглядывала на человека настойчивым взглядом, прежде чем он опустит в кружку монету. Чувствуя на себе взгляд, тот не решался доставать гривенник или двугривенный и опускал полтинник, иногда рубль, но это делала она только с теми, кто казался ей не бедняком, к тем она, хотя так же и говорила, и так же прикалывала колосья, но добавляла при этом:

— Давайте, сколько есть, каждая копейка нужна.

После обеда на восьмерке доехали до военно-медицинской академии с новыми щитами и кружками и через Литейный мост — пешком по проспекту.

Из арсенала выходила толпа рабочих. Никодим подошел к ним с кружкой.

— Товарищи, давайте голодающим крестьянам.

Широкоплечий, угрюмый мастер в засаленной кепке бросил, почувствовав по внешности Петровского социалиста:

— Вам стыдно, товарищ, заниматься этим.

— Почему?

— Правительству мы помогать не должны, — это против нас. Никодим молча отошел от него и в первый раз на него дохнуло тем, о чем он говорил Феничке, что это должно войти в каждого и, конечно, прежде всего в рабочего.

Какой-то худой токарь с чахоточным лицом, зло сверкая воспаленными глазами, кричал:

— Лучше я пропью этот пятак, а не дам…

Зина, побагровевшая вся, полушепотом, — от волнения у нее пропал голос:

— Не имеете права, вы должны положить, должны!..

Петровский грубо дернул ее за рукав, она удивленно взглянула на него и замолчала.

— Идемте, Зина, туда!..

И кивнул головою к проспекту.

Сели в трамвай и, проехав несколько остановок, хотели сойти. Зина неожиданно сверкнула глазами и заявила:

— Мы еще не были на вокзале!.. Там соберем. Едемте! На Николаевский.

Через залы прошли на перрон, из поезда в поезд по вагонам, в толкотне, в сутолоке.

Зине больше всего нравилась эта сутолока, где она с особым искусством ухитрялась у торопившихся людей настойчиво брать деньги.

— Послушайте, вы домой едете?

Пассажир с недоумением взглядывал на нее и, думая о багаже, носильщике, о том, чтобы поудобнее занять верхнюю лавку — в дороге поспать и обдумать все, что было с ним в столице, — отвечал торопясь:

— Домой.

— Значит вам деньги теперь не нужны, оставьте себе на извозчика и носильщика — остальное давайте в кружку.

Пассажир, чтоб скорее отделаться, доставал портмонэ и высыпал мелочь, вскидывая, торопясь, на верхнюю полку багаж.

Носильщик с тюками толкнул Зину:

— Шли бы, барышня, на перрон… Мешаете тут…

Зина взглядывала на грудь носильщика и прикалывала колосья.

— Почему у вас нет?..

— Некогда мне… оторвались… Сколько раз мне цепляли их… Все равно оторвутся.

Носильщик кряхтел, пытался достать деньги, ставил на пол багаж, в вагоне неслось раздраженно:

— Сто сорок пять, сто сорок пять, носильщик, вещи сюда, носильщик!

Занявшие уже места весело смеялись:

— Вот это барышня! Эта не пропадет. Молодец…

Кто-то добавил:

— И хорошенькая!..

Никодим, стоя сзади с кружкой, улыбался и тоже думал, что с таким человеком, действительно, не пропадешь, у такого — неожиданно появится мысль, может быть, даже абсурдная, но поражающая человека своей необычайностью, и она смутит или заставит задуматься и даст возможность выиграть время, а это самое главное. И пока человек будет придумывать выход из этого абсурдного и неожиданного предложения, можно будет и самому вывернуться и придумать новое, а главное — с таким человеком вся жизнь будет горением. Невольно сравнил ее с Феничкой — спокойной, ровной и слишком разумной (благоразумной она не была, а разумной — изнутри — всегда).

Феничка и теперь, пройдя несколько вагонов, отказалась идти дальше.

— Я не пойду. Буду вас дожидать в буфете. Скорей только…

Вошли в рядом стоящий поезд.

В сутолоке, увлеченные продажей, — кружка полна и мелочь звенит в кармане у Никодима, — плавно колыхнулся вагон…

— Зина, идемте скорей…

У двери не пустил проводник:

— Не пущу, барышня, ни за что…

— Нам нужно, пустите!

Никодим спросил спокойно:

— Это куда?

— На Любани не останавливается, на Бологом ровно в двенадцать.

Зина, сверкнув мохнатыми глазами черными…