Мощи

Выходил из правления — глазами по сторонам шмыгал, не видал ли кто из людей, — казалось, что все знают, зачем приходил — приходил предать, от кого верить научился по-новому, учителя своего назвать. И домой шел, думая, что Иудою стал евангельским, и на сожителя своего не взглянул — лег на постель, обернулся к стенке и не встал до утра, — спал — не спал лежал молча, и утром не на завод, а в пивную выходил — котелка не было. Одному только и радовался, что никто больше следить не будет. До обеда полдюжины выпил, обедать в трактир с водочкой, — все равно мол, один конец, не воротишь теперь, назвал его и почувствовал, что потускнел вифлеемский путь, — испугался даже, а ну как не добьется он своего, только ненависть вызовет, если узнает предателя, и тут же подумал — да кто скажет ей, и успокоился. Пошел в трактир, в такой чтоб пообедать посытней вкусного, читал вывески, размалеванные снедью всякой и с половыми с салфеткою и не решался в какой зайти и сам не знал, как против правления очутился, точно тянуло его еще раз посмотреть на дверь грязную, захлестанную и рядом другую приметил — скромную, только и была над ней надпись — кухмистерская, зашел туда и котелок встретил. Сам от себя точно бегал, и чтоб одному не быть — подсел к нему.

— И вы к нам обедать?.. Тут дешево и в кредит верят.

— Ничего, Афанасий Тимофеевич, бывает, если б не я — не служить бы нам вместе, а для приятного знакомства, так сказать, примирения — поставьте-ка графинчик царской с закусочником.

Знал, что придется сдружиться с кем-нибудь, чтоб подноготную узнавать к явкам, и прикинулся святой наивностью. Один раздавили, другой поставил и в сумерки приятелем был Хлюшина.

— У меня сегодня, Афанасий Тимофеевич, вечер свободный, я ведь с Любани с утренним через день, — завтра в городе за одним пассажиром гулять вчерашним, вроде вот как за вами тогда я.

На ушко ему шепотом:

— К девочкам хотите? Две сестры тут, вольные, от себя работают и котов нет — спокойно, одна от нас ходит — студенческая, безбилетные, а насчет здоровья спокойны будьте. У нас ведь одно только и развлечение — девочки; спросите наших — у каждого есть, — либо из вольных, либо из работниц давалки честные, те тоже с нами работают — не хватает на шпилечки, на булавочки и подрабатывают…

Больше года Афонька постил, а тут, не то чтобы не выдержал, а любопытно на сотрудниц поглядеть было, к делу подойти ближе, знал — через баб легче всего разузнать можно про дела Хлюшина и его приятелей, недаром похвалился ему, что верней жены, хоть и марьяжной вечером.

Утром его провожала, поздней Хлюшина пускать не хотела, тот день звала вечером, недаром у купчих он славился, и тут угадил, — как с цепи сорвался — без удержу, целую ночь заснуть ей не дал.

— Приходи, миленький, приходи сегодня.

— Я б и сейчас у тебя остался, спать хочу.

— Иди, иди, выспись, и я тоже посплю с тобою, а вечером чайку попьем с наливочкой, со сладенькой, чтоб и потом было сладенько…

Как пропойца прокрутил у сестер три дня, оттого и прокрутил, что знал — недостижима Феничка, как ни как — барышня, только в мыслях — все равно добьюсь, судьба такая — только когда?.. Так чего ж в миру-то хранить целомудрие, кому оно нужно? — за грош его никто не купит, а тут — кишки вывернет с требухою, а через сестру либо у подруг разузнает, когда что нужно будет товарищам.

Три дня прокутил, на четвертый прощались — плакала…

— Эх, кабы не марьяжить мне сегодня, — с голоду подыхать страшно, — я б не пустила… Завтра жрать нечего.

Остановился Афонька у двери, взглянул ей в глаза почерневшие…

— Верна будешь?..

— Да за тебя любая ухватится, голяком ходить будет — до копеечки выложит, не ушел бы только.

— Сегодня приду. Жди. Не помрешь с голоду.

И достал из пакета дракинского, что про черный день сберегал, одну катеньку, — та только глаза выпучила, не от ней, а ей принес миленький…

И слесарю в глаза посмотреть боялся, сожителю своему — ночевать не ходил домой, у сестер жил и марьяжить своей не велел. А чтоб Хлюшин не подумал что — сказал, что медовый справляет месяц. Кормил-поил сестер и расспрашивал, а по субботам в пивной, и на квартире Петровского как только узнавал что, — рассказывал, в глаза ему не взглянув ни разу, и приходил, когда дома не было — поглядеть — нет ли чего подходящего ротмистру: под кровать заглядывал, по углам шарил — везде пусто.

Как говорил Петровскому — в точности, скажет — и следов не найдут вахмистры с котелками, еще больше доверять стали в партии, а на докладах ротмистру об одном твердил: «нет, ничего не держит дома, не простой студент — из главных».

От Петровского уходил — на Малую Спасскую сворачивал в пивную и просиживал у окна за кружкою, вглядываясь в прохожих — не увидит ли ее, хоть один раз, хоть глазком на нее глянуть, — глаза начнет резать — подымался и ночевать к сестрам, по дороге бутылочку захватит сладенькой.

Месяц к концу пришел — в правление вызвали.

— Ну, Калябин, как студент Петровский?.. Пора уж.

— Ваше высокородие, ничего нет, верно знаю.

— Если нет, — должно быть! Подложить должны.