Мощи

До самой осени гулял котелок за Афонькою, до самой осени и поручений от Петровского не было Калябину. И только осенью, когда холода начались с бурями и бурные вести с полей Маньчжурских всколыхнули людское океан-море, снова явка по субботам началась у Афоньки с Петровским не на Малой Спасской в пивной, а в трактире «Свидание друзей» на Выборгской. Загудели гудки на заводах тревожные: в мастерских сперва молотом у станков, а потом громче да громче под завыванье ремней загудели голоса, огрубевшие ропотом. В университетских коридорах полицейские с утра дотемна и на улицах патрули конные променад делали. И за каждым почти не только сознательным, но и здравомыслящим слежка была господ в штатском, и каждый день на докладах и в партиях, и в жандармском люди нервничали: начинать или рано, на улицы выходить или в одиночки запрятать. И про Афоньку от котелка известно стало, что-де явки у него опять начались с главарем каким-то в студенческом, и порешили его припугнуть как следует: налетели архангелы в рейтузах синих и повели в участок и не допрос чинили, а по-благородному поручили поговорить котелку с ним.

— Так что видите, господин хороший, — у вас как там?.. Товарищ?.. ну, так видите, если хотите на свободе гулять, отечеству и престолу оставаться верным, пожалуйте на службу к нам, а в противном случае не хотите ли в централ отправиться, так-то-с… Это вам не с лестницы верных сынов пускать турманом. Подумайте денька два да и пожалуйте с ответом к нам, а теперь пока на свободе погулять можете — поразмыслить так сказать.

Озверел, ощетинился Калябин, еще сильней забурлило нутро прокопченное и почувствовал, что не вырваться ему из лап цепких, заметался по Питеру и на Садовую прямо в адресный стол добывать Петровского.

Квартиру нашел — нет дома, уселся на стул проломанный и до вечера просидел не двигаясь, пока хозяин не вошел в одиннадцать. В потемках сидел — испугал Петровского.

— Кто тут?

— Я, Никодим Александрович.

— Что вам нужно, зачем?..

И рассказал ему до словечка.

— Как же быть?

— Подумаем.

— Три дня сроку дано, — когда ж думать?

— У меня ночевать будете, а я завтра скажу, что делать.

Наутро проснулись.

— Сидите тут, никуда не ходите, чтоб меня не выследили…

Перебирал книжки, брошюрки перелистывал, газеты читал — до вечера время тянулось: умереть можно раза два, и в сумерках постучал кто-то и не дожидаясь вошел, каблуками постукивал.

— Почему ты в темноте сидишь, Никодим?..

Взглянул — Феничка.

— Обозналися, Фекла Тимофеевна, — это я, Калябин, — дожидаюсь сижу хозяина. Не ждали встретить тут, а пришлось, — такая судьба наша.

— Будет дома?

— И ночевали вместе, и теперь жду вот — вернется…

— Скажите, что была… Прощайте.

— И не останетесь?..

Вошла не видаясь и уходила — не подала руки.

В первый раз у Афоньки мелькнуло, что хорошо бы избавиться от Петровского, да как только, и вспомнился котелок и предложение, и как червь заточило предательство, — не дело предать, во имя которого сам дошел до ненависти к предержащим властям, а человека, путь ему пресекающего к звезде Вифлеемской. Заточил червь искушенья и в нутро заполз маленький, надоедливый…

Петровский пришел.

— Ну, что?

— Соглашайтесь.

— Как соглашаться?

— Партия поручение вам дает, Калябин, — будете узнавать и на явках, укажем где и с кем, передавать, кому грозит заключенье, за кем следят и кто следит, и относительно обысков и арестов доносить будете. Выдавать никого не смейте, пока партия не укажет. Поняли?..

— Так, значит, в соглядатаи? Провокатором?

— Если все приведет к одному — желанному, то почему эта работа, более нужная для нас и ответственная — провокаторство?

— Прощайте, Петровский. Пойду явлюсь. Видно, такая судьба.

— Видно, судьба…

— Судьба, значит…

По лестнице спускался и думал, что значит судьба, — сама Феничка, сама звезда Вифлеемская указать приходила ему путь новый, и он сам послал, на кого указывала судьба с пути восхождения звезды столкнуть в одиночную камеру в централ. И пошел с тою же ненавистью к пролившим у Зимнего кровь неповинную. А в душе сам себе клялся правде служить и только червь точил предать Петровского.

Раньше дня назначенного пришел в жандармское и писцов, и вахмистров усатых, и господ в котелках расспрашивал:

— Повидать надо тут господина мне — в котелке он ходит, только у него усики черненькие растопыренные да глазки маленькие.

— Кого?..

— Не знаю фамилии, а только у него волосы приглажены на рядок.

В какую-то комнату приоткрыли дверь…

С аксельбантами, напомаженный, носки в сапогах узкие, ляжки — чуть рейтузы не лопнут и с подусниками надушенными.

— Ваше благородие, Калябин пришел… согласен.

— Чтоб себя оправдать перед законом и самодержцем должны указать кого знаете, — не сразу, конечно, а все-таки одного сейчас же. Хлюшин, с кем у него явки были?

— С каким-то студентом.

— Так вот студента этого. Должны через своих разузнать, когда его с поличным взять можно… Понимаете?.. Ну, когда какое-нибудь доказательство будет — вещественное — литература, шрифт.