Мощи

Передалось и ему чувство приближавшейся смерти, домой шел как во сне и чуда не ждал, — поверил, что послано ему испытание не только за неверие, а наказал его бог еще и за то, что первое слово о любви пришел сказать не любя любившей, хотел сотворить чудо последней своей фантазией.

Ночью просыпался несколько раз тревожно и ждал чего-то и, засыпая, повторял — иди, милый, иди, я приду, и видел глаза ее синие.

А когда к ранней звонить начали, проснулся от резкого звонка в передней, в голове пронеслось — умерла, выбежал отворить — от Гурновых горничная…

— Умерла?.. Да?..

— Нет еще… просит вас поскорей, прийти…

Ночью опять зашлась кашлем и целый час передохнуть не могла, мокротою задыхалась с кровяными пленками, и, только когда рассветать стало, успокоилась, попросила посадить в подушки и сказала матери:

— Мамочка, пошли за Борею… Я умираю…

— Что ты, детка, что ты?..

— Пошли, мама…

И когда издалека зазвонили к ранней, сказала:

— Как в Рябинках у нас звонят… Правда?..

Слушала и ждала Бориса…

— Отвори окно, мамочка… Я послушаю.

И на звонок в передней:

— А вот и Боря пришел.

Ольга Григорьевна Бориса встретила:

— Не могу я, Боренька… Сил нет больше… Иди к ней… Я тут буду… Не могу… Не выдержу…

Подошел, хотел сказать что-то, — остановила его и чуть слышно сказала шепотом:

— Не говори… сядь…

Указала глазами подле себя на постели…

— Умираю, Боря…

И, боясь пошевельнуться, нарушить ровное замирание затихавшего сердца, опять — одними губами:

— Дай руки…

И стала смотреть не моргая, останавливающимися глазами куда-то поверх головы его, в пространство; чувствовал в своих тяжело лежавшие руки, холодные и сухие, и тоже боялся нарушить тишину смертную и видел, как стекленели глаза синие, и только в последнюю минуту, в последнее мгновенье показалось ему, что по всему лицу улыбка пробежала счастливая, может быть в последнее мгновенье промелькнуло сознание, — показалось, что даже шевельнулись губы и даже послышалось:

— Милый…

Может быть, и еще что хотели шепнуть бескровные губы и не успели — покачнулась голова, падая на плечо.

IV

Без слез проводил на кладбище, дождался пока не сравнили с землей могилу и вернулся домой, на поминки не пошел с матерью. И целые дни не выходил из комнаты, по вечерам только просиживал у могилы на кладбище — ожидал, что придет к нему, поцелует, и вся жизнь в ожидание превратилась, мучительно напряженное. По ночам также молился и ждал, а когда просыпался ночью — в темноту вглядывался, ждал, что в фате с венком миртовым, как в гробу лежала, появится невеста его, прозрачная в чистоте девичьей, неосязаемая в непорочности и положит руки ему на сердце, чтоб не знало оно времени, наклонится к подушке целовать жениха, чтоб душу вынуть его и показать ей обиталище неземное, где несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В молитвах просил бога простить ему неверие и разрешить прийти его невесте. По имени ее не называл, а всегда говорил одно только слово — невеста…

Мысли мелькали — уйти от мира, в тишину обители и там ожидать и ее и своей смерти и только случайный разговор с отцом толкнул на иной путь.

Следили за каждым шагом родители и — когда вечером приходил с кладбища — пили чай вместе. Боялись прикоснуться к больной ране — не спрашивали, не тревожили, — отец молча сидел с газетою, а мать бичевала себя, глотая слезы, за то, что сама толкнула единственного на страдание, зная наверное, что любовь не могла сотворить чуда, воскресить обреченную.

Как бы случайно отец бросил:

— Так, значит, скоро в Питер ехать?..

В первый раз вспомнил, что и уведомление получил из института и деньги посланы и что, действительно, надо решить, что делать — отшельником быть или в миру одиночество хранить до смерти.

Ни к кому не обращаясь, продолжал отец:

— Самое хорошее время в жизни, никогда не забуду первый год своего студенчества. Новый мир мне открылся, когда слушал первые лекции… Всего захватывало… Казалось, что и сам бы взошел на кафедру. Сотни глаз тебя пожирают, каждое слово ловят, как истину.

Решая про себя, что делать, сказал отцу:

— Я бы тоже теперь хотел быть ученым, профессором…

Мать и отец ухватились сразу:

— Я бы, Боренька, рада была видеть тебя ученым…

Подсказала ему:

— Ученые — как затворники, не от мира сего.

Отец продолжил:

— Один раз мне пришлось, не помню почему, на дому у профессора сдавать предмет, — кажется, болен был… Громко говорить боялся, боялся нарушить тишину кабинета, на каждый листок на столе письменном с благоговением смотрел. Как сейчас помню, — одно окно, стол письменный, черный диван кожаный и стен не было — сплошь книги и только на столе недопитый стакан крепкого чаю, исписанные листки и фотография какой-то девушки. Понимаешь, Борис, уходить не хотелось…

Нарисовал будущий кабинет Бориса, а когда он ушел к себе в комнату, Анна Евграфовна сказала мужу:

— Как ты, Вася, хорошо сумел подойти к нему…

— Подумает и решит ехать…

— Правда, Вася, если даже другой девушки никогда не встретит, то все-таки не в монастыре будет, а у него должно быть была эта мысль…