Московская история

В помещении отдела кадров в самом официальном порядке (у Веремеева не попляшешь) были выстроены все сотрудницы, и едва их грозный начальник ввел оробевшего Фирсова, громко захлопали в ладоши и вручили ему рамочку-паспарту, на которой виднелась художественно выполненная копия записи о зачислении на работу учеником слесаря Фирсова Валентина Егоровича, год рождения 1929, дата зачисления 23 февраля 1942 года.

— Вот. Бери на память. А то ведь не догадается старый простофиля, зачем они старались, — объяснил на всякий случай старый футболист.

Фирсов, держа подарок перед собой обеими руками, растерянно хлопал глазами, соображая, как в таких случаях следует благодарить и что вообще надо делать, чтобы выразить свою признательность. Чего не умел, того не умел! (Он приходил сюда иногда поругаться, если его ученикам делали в трудовой книжке какую-нибудь «не ту» запись. Но теперь был совершенно не тот случай.) Наконец, он решился, прижал левой рукой паспарту под мышку, а правую протянул начальнику отдела кадров. Потом обошел точно так всех сотрудниц, в конце чуть не выронил подарок, но подхватил и, пробормотав: «Спасибо вам, девчата…», выскочил оттуда, как из парилки.

Передохнув за выступом коридора, он уяснил себе, что это лишь начало. И самое время взять себя в руки и приготовиться к дальнейшему. Но лестницу и коридор, ведущий к цеху, ему удалось миновать благополучно: начался рабочий день, и всех уже поглотили собственные дела. На долю Фирсова уделено было лишь несколько улыбок мимоходом с кивком: «Знаем, знаем, поздравляем». И от души отлегло. Работа, она золотое дело! С работой насколько легче человеку — ты занят, ты торопишься, никаких этих этикетов, когда не знаешь, куда девать руки, ноги и себя самого.

В цехе на фирсовском верстаке стоял огромный букет красных гвоздик. Едва Фирсов увидал букет, он в испуге юркнул к своему шкафчику, чтобы там, пока переодевается, сообразить, куда его девать, когда ему понадобятся тисочки. Переставить такую красоту на пол? Или отнести в конторку? Этикет продолжал наседать на Фирсова. Открывалось нечто поразительное: в жизни, оказывается, столько сложностей, о которых раньше он и понятия не имел!

От соседнего шкафчика мигнул Малашенко:

— С тебя обмывочка требуется, Герой. Слетать к девчатам?

Фирсов турнул его было по привычке, этого ловкача выманивать спирт у монтажниц, и тут же получил:

— О, уже не подходи! Новое превосходительство у нас завелось! Пять минут Указу, а нос уже до неба торчит!

Фирсова как в прорубь окунули: это что же, теперь каждому забулдыге не откажи, пойдет орать, что ты зазнался. Значит, раз имеешь звание, каждый может тебя вроде буфета выставить для своих надобностей, а ты и не пикни? Вот это поворот.

Подоспел сменный мастер, потряс Фирсову руку, наговорил поздравлений и велел быстренько идти в партком, оттуда звонили и ждут.

Колесо дня завертелось в необычном темпе. Ни секунды он вроде не провел без дела, куда-то бежал, что-то записывал в записную книжку для памяти, входил и выходил из кабинетов, читал по бумажке в микрофон заводской радиоточки свое «выступление», снимался на фото для доски Почета и для заводского музея (вместе со сборщиками «Колора»), договаривался по телефону о приезде съемочной группы с телевидения и кивал покорно, усваивая, в каком костюме ему следует быть, чтобы цвет на пленке вышел хорошим. Потом явились пионеры из подшефной школы, предводительствуемые молоденькой учительницей, она требовательно заявляла: «Нет, именно сегодня ребята должны видеть «лучи рабочей славы», а потом вас и не добудешь, Героев надо хватать только в первый день, у меня уже опыт, мы так даже одного космонавта захватили в суматохе».

И только к вечеру Фирсов вдруг сообразил, что он ни одной минуты не провел у верстака. Его пальцы сегодня не трудились и ему казалось, что потеряли поэтому немного своей ловкости и привычки к работе. Он огорчился, настроение на миг упало. «Ладно, — утешил он себя, — сегодня и вправду суматоха. Ничего, потом, приноровлюсь».

Но как приноровиться, когда мероприятий намечено на неделю целую, а уже сегодня выбился из графика с этой новой Павликовой машиной, он и ума не мог приложить. Разве что тайком ее собирать ночами? Так ведь пожарники из цеха вытурят. Они не посмотрят и на его геройские заботы.

По диспетчерской связи его отыскала Дюймовочка и приказала срочно подняться в дирекцию. Когда Фестиваль, запыхавшись от быстрого бега по лестнице вверх, явился в приемную, Дюймовочка взяла его за уши, расцеловала в обе щеки, упала подбородком ему на плечо и сказала тяжко:

— Ну вот, браток. Рада за тебя. Прямо не знаю как. Только-то нас и остается на заводе из тех, военных… уж всего ничего почти. Лучич-то наш, Лучич…

Она была на полголовы выше Фестиваля и стояла, неудобно согнувшись, и собиралась, кажется, заплакать — совсем, совсем сдавала Дюймовочка, непобедимая заводская крепость.

— Ты это, — промолвил Фестиваль утешительно. — Ты давай не это, ладно? Потому что чего… пока ничего. Ну, точно?