Московская история

— Что значит впустую? — воскликнул профессор. — Разве плодить потомство — единственное предназначение человека? «Долг», как вы изволили выразиться? А он сам, его жизнь, по-вашему, самостоятельной ценности не имеют? Э, нет, привыкайте думать, что человек гораздо больше принадлежит настоящему, чем будущему. Это сегодня он должен заниматься своими делами, привносить в мир свою лепту, уже сегодня пользоваться плодами собственного труда. Человек — не простое удобрение для какого-то там неизвестного будущего поколения. Человечеству сегодня гораздо больше нужны радетели земли и работники, чем преувеличенное демографами количество детей, чье будущее не обеспечено возможностями Земли.

— Но, доктор! — Вета легонько стукнула ладонью по столу. — Я хочу ребенка! Мне нужен ребенок! Какое мне дело до всех этих проблем? По-вашему, я должна отказывать себе в единственном ребенке, потому что пришла к вам и слушаю ваши разумные доводы, а какая-нибудь полупьяная косматая бездельница не задумываясь народит пятерых дефективных ребят от неизвестных алкоголиков! И осуществит свое материнское право, а мне — нельзя?!

Глубокая пауза воцарилась в комнате. С медного крана мойдодыра сорвалась в фаянсовый таз тяжелая капля. Профессор Сенечка с молчаливой сосредоточенностью вращал шапочку на пальце туда-сюда. Шапочка хлопала, как крылышки воробья. Вета следила за ней глазами и совершенно бессмысленно вспоминала женщину, жившую когда-то в закутке под лестницей в родительском доме. В ее каморке на нарах шла непрерывная какая-то возня, и жильцы жаловались на запахи, стоявшие в мокрых углах парадного. И там было четверо сопливых детишек. Куда они потом делись? Что это ей вспомнилось и зачем, Вета сама не понимала, ей было невыносимо тяжело.

— Я вам сочувствую, — наконец сказал профессор. — Это, действительно, обидно. И даже не столько вам, сколько обществу. Конечно же, каждый хочет осуществить себя в ребенке, вполне естественное чувство. Но я против ажиотажа в этой области. И вам не советую поддаваться нажиму ширпотребного мнения. Не стоит в угоду ему сводить себя на нет, рисковать превратиться в калеку. Не надо! Прожить без ребенка — вовсе не значит прожить впустую. Самая большая ценность — ваша собственная жизнь. И вы думайте о том, как ею распорядиться на обоюдную пользу, вашу и общества.

— Нет, нет, — Елизавета шмыгнула носом, дрожащими пальцами выловила платочек из сумки, зачем-то зажала его в кулаке. — Прошу вас, профессор, умоляю.

Профессор сбросил с пальца шапочку, в третий раз похлопал ее по руке и встал.

— Осмелюсь вам напомнить, что у Владимира Ильича и Надежды Константиновны не было детей. А их жизнь была отнюдь не пустой и одинокой. Если бы люди в своем быту были на них похожи — человечество куда ближе оказалось бы сегодня к счастью.

Вета поднялась вслед за ним и на ватных ногах побрела через узкий коридорчик и глубокую, бархатно-приглушенную переднюю к выходу.

— Не терзайтесь, — сказал профессор на прощанье. — И не ищите врача, который согласится сделать вам операцию. Поверьте, вы счастливая женщина. Любите своего мужа без оглядки, работайте как человек, живите в достатке, вот что вам выпало от щедрот судьбы, милейшая моя! Радуйтесь.

Вишневая дверь бесшумно закрылась, Елизавета двинулась вниз, к нарастающему гулу компрессора, повторяя бессмысленно: «…и хромой выбегает умывальник и качает головой».

Пожаловали Майские праздники, а вслед за ними, в канун Дня Победы у Ермашова случилась крупная неприятность.

В полдень на директорском столе вдруг ожил внутренний телефон. Звонил начальник производства Ганс-второй:

— Евгений Фомич, в столовой собрались люди… выпивают. Дверь заперли, не пускают никого.

Ермашова как ветром подняло со стула. Вот оно, наконец! Его позвали, к нему обратились!

Возле фанерных выкрашенных рыжей краской дверей столовой толпилось несколько молодых рабочих.

Когда Ермашов приблизился, перед ним расступились, и все кругом притихло. Теперь он понял: это его первое директорское выступление. Не с трибуны, а среди людей. Они все подходили, с каждой минутой их становилось все больше вокруг. Он поднял руку, властно постучал в дверь. Произнес отчетливо:

— Откройте! Это я, Ермашов.

Ему ответило молчание. Еще был момент отступить, отойти, развести руками, изобразить слабость и посоветовать собравшимся в коридоре сбегать покуда что в столовую-павильончик, невдалеке от второй проходной. Ермашов был еще очень молод, и такая директорская неопытность и мягкость показались бы куда симпатичнее звездовцам, чем напористая властность «выскочки». Но, как говорят, характер определяет судьбу.

— Откройте, — потребовал Ермашов. — Я знаю, что вы там!

Изнутри стукнул засов, и дверь приотворилась. Загораживая собою проем, в коридор выглянул незнакомый Ермашову человек, седой и тучный, в обтягивавшей его линялой гимнастерке с погонами сержанта, с колодкой орденов и медалей, с нашивками тяжелых и легких ранений. Ермашов опешил.