Московская мозаика

Представление о театре середины XVIII века позволяют составить и декоративные панно, и шпалеры, вроде выполненной русскими мастерами в 1749 году шпалеры «Африка» из серии «Страны света».

Об этих привычных бедах и рассказывают рапорты строителей театра. Переписка обрывается сразу: пожар 1737 года не пощадил здания. И, может быть, именно потому, что так привыкли москвичи к своему театру, так дорожили им и тянулись к нему, возведенная на престол очередным дворцовым переворотом дочь Петра Елизавета в поисках популярности прежде всего решает построить Оперный дом теперь уже в Лефортове.

Помня об успехе театра на Красной площади, Растрелли, который снова становится автором проекта, увеличивает размеры нового помещения почти вдвое: Оперный дом вмещал пять тысяч зрителей. Не слишком ли много для Москвы начала 1740-х годов? Где там! «Стечение народа, - писал о московской опере историк русского искусства и современник тех событий Якоб Штелин, - в городе, насчитывающем полмиллиона жителей и знатного дворянства, со всего государства было так велико, что многие зрители и зрительницы должны были потратить по шести и более часов до начала, чтоб добыть себе место… столь широко был развит вкус к такой совершенной и пленительной музыке». А билетные будки и вовсе приходилось обновлять или делать заново каждые два-три месяца: разве выдержать энтузиазм многотысячной толпы!

…Крутая, врубленная в тесноту узкой башенки лестница пролет за пролетом открывается прорезями длинных окон на Красную площадь. Праздничная россыпь церковок Василия Блаженного, розовато-серое блеклое небо над Замоскворечьем, острый рисунок Спасской башни, у самых стекол шумная, говорливая возня голубей. И тут же за порогом неожиданно появившейся сбоку двери пустота огромного Многосветного зала, пояса высоко повисших галерей, невнятные, глубоко внизу, голоса - старая библиотека Исторического музея, теперь запасник его живописи. И, словно в ярусах зрительного зала, портреты, кругом, повсюду. Посеревшие от полумрака, они готовы вспыхнуть яркостью платья, сильно нарумяненных женских щек, подведенных бровей, сединой пышно взбитых париков, как зрители в свете зажигающихся после окончания спектакля огней. И первая мысль: как раз здесь, на этом месте многие из них и были зрителями - зрителями театра на Красной площади. Теперь поиск окончен. На смену домыслам, предположениям, легенде пришла еще одна прочитанная страница истории.

УЗНИК ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

Шесть пухлых томов, потрескивающая кожа бурых переплетов, мелочь нанесенных рукой архивариуса номеров и потеки, сплескивающие слова, строки, старательно отмывающие целые листы до еле уловимых лиловатых теней в порах напружинившейся бумаги. Другие листы - крупно и зло оборванные, словно обгрызенные. Судьба людей, перечеркнутая томами, судьба томов, испытавших много больше, чем положено архивным делам. «Дело Роды-шевского». Подвалы Петропавловской крепости, залитые невской водой, дурманящая плесень навсегда отсыревших стен, крысы - каждый сделал свое, непоправимое. Архив Тайной канцелярии ничтожно мал по сравнению с количеством прошедших через нее дел, с числом допрошенных, пытаных, приговоренных, сосланных и казненных. «Дело Родышевско-го» - исключение по тысячному счету своих листов. И в нем развязка жизни Ивана Никитина, великолепного живописца, любимца Петра I и его первого заграничного пенсионера - художника, посланного для совершенствования за границу.

Собственно, что же произошло? Биография художника общеизвестна. Родился в Москве в семье священника. Обучался живописи, возможно, у голландского гравера Адриана Схонебека, возможно, у заезжего портретиста Таннауера. Обратил на себя внимание Петра, писал портреты его семьи, а в 1716 году первым среди русских живописцев был направлен в Италию. Три года в академиях Венеции и Флоренции и триумфальное возвращение на родину.

Петр назначает его придворным портретистом - «персонных дел мастером», не расстается с ним, засыпает заказами, но со смертью Петра в судьбе художника наступает перелом. Никитин оставляет Петербург, переезжает в Москву и здесь, в окружении родственников, примыкает к группе, выступавшей против преобразований, начинает искать путей возврата к старой Руси и в конце концов, замешанный в деле о пасквиле на выдающегося просветителя петровских лет Феофана Прокоповича, попадает в тайный сыск. Одиночная камера Петропавловской крепости, следствие и приговор - пожизненная ссылка в Сибирь. Вернуться оттуда художнику не удается: оправданный пришедшей к власти Елизаветой Петровной, он умирает на обратном пути в Москву.