Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв.

Михайлович был в восторге от того, что у МОПИ глубокие корни в дореволюционной культуре. Он любил ходить по коридорам бывшей усадьбы А.Н. Демидова на улице Радио (главное здание МОПИ) и впоследствии иронизировал не без гордости: «Я учился в Елизаветинском институте имени императрицы Надежды Константиновны» (до революции МОПИ именовался Елизаветинским институтом). Правда, исторический факультет располагался по другому адресу – улица Энгельса, дом 21а, и это была скромная постройка советского времени. Зато окрестности, насыщенные дореволюционной архитектурой, располагали к прогулкам, поэтическим экзерсисам и… лазанию по чердакам в поисках предметов старины.

На мое ехидное замечание «МОПИ – не МГУ, труба пониже и дым пожиже» он совершенно серьезно ответил как патриот alma mater: «У нас все же преподавал Манфред… Само имя его драгоценно». А.З. Манфреда он не застал, к концу 70-х тот уже давно не работал в МОПИ. Но Михайлович гордился тем, что вуз «освящен» его преподаванием, и зачитывался манфредовским «Наполеоном». Из преподавателей, лекции которых ему действительно пришлось посещать, Дмитрий Моисеевич тепло отзывался о медиевисте Николае Филипповиче Колесницком.

Защитив дипломную работу в 1984-м, он получил приглашение в аспирантуру… но, к величайшему удивлению научного руководителя, отказался и от аспирантуры, и даже – принципиально! – от самой идеи получить степень кандидата исторических наук. По тем временам решение чрезвычайно необычное. Не имея ученой степени, даже очень хороший специалист до предела сокращает для себя возможность «продвижения» в своей специальности. Высоких должностей без степени крайне трудно добиться и в академической науке, и в вузах. С советских времен до сегодняшнего дня в этом смысле ничего не изменилось.

Тем не менее Дмитрий Моисеевич не только отказался от аспирантуры в 1984-м, но и позднее дважды отказывался от лестных предложений так или иначе выйти на защиту. Соответственно, в академической науке он проработал лишь четыре года, и то по совместительству: с 1994 по 1998 год научным сотрудником на полставки в Институте специальных исторических дисциплин РАЕН. Нам, своим ученикам, товарищам, добрым знакомым, он не раз говорил, что таков его выбор и он не собирается его менять.

Почему?

Ответ на этот вопрос заключает в себе ключ к творческой судьбе Д.М. Михайловича. И опыт его, можно сказать, опыт раритетный, опыт успеха в науке без защиты, стоит изучать, обсуждать, популяризировать. Надеюсь, кому-то этот опыт поможет выбрать в жизни правильный маршрут.

Итак, Дмитрий Моисеевич не искал карьеры в академической науке, поскольку выработал для себя позицию, слабо совместимую с дорогой «ассистент—доцент—профессор» или «лаборант—мэнээс—энэс—эсэнэс» и, далее, руководитель кафедры, лаборатории, центра, института и т. д.

Эта его платформа основывалась на четырех принципах.

Во-первых, официальная наука представлялась Дмитрию Моисеевичу (и небезосновательно) слишком забюрократизированной. Та же защита диссертации требует нескольких лет принудительно изучения в аспирантуре… всего того, что, в общем, и без аспирантуры должно быть освоено на студенческой скамье. Затем, после сбора чудовищного количества правильно оформленных бумажек, система позволяет диссертанту составить большой научно-квалификационный текст («образцовое изделие цехового ремесленника», по выражению Дмитрия Моисеевича), каковой после защиты станет никому не нужной стопкой листков. Не слишком ли много усилий тратится на то, чтобы получить право совершать высказывания, которые будут признаны профессиональными в силу наличия степени у высказывающегося?

Во-вторых, ему претила даже самая ничтожная зависимость академического или университетского ученого от политики и идеологии. Работа в системе «образования» происходит, что называется, под приглядом. А Д.М. Михайлович этого на дух не переносил. «Лучше нищета, чем несвобода», – кратко формулировал он этот тезис.

В-третьих, Михайлович полагал историю в большей степени искусством, нежели наукой. Ему гораздо ближе были античный ритор, средневековый книжник-мудрец, летописец, анналист, может быть, историософ или антиквар XIX века, нежели «строгий ученый» XX столетия, разглагольствующий о «твердо установленных закономерностях мирового исторического развития». Дмитрий Моисеевич искал вольности языка и метода, признавая в то же время необходимость неукоснительно следовать технике исторического исследования. Ему до крайности не нравилась зацикленность подавляющего большинства исследований на крайне узкой аудитории строгих специалистов, а также принудительное использование «чудовищного кадавра, именуемого языком академической науки». «Историк разучился обращаться к обществу, – не раз объявлял Дмитрий Моисеевич, – и я не желаю быть таким историком». Его интересовала широкая, желательно массовая аудитория, а разговаривать с ней на сухой академщине – все равно что работать снотворным.