Московская стена

«Вот она, моя новая жизнь, – осенило Голдстона, когда до скамейки оставалось сделать всего пару шагов. – Каждый человек обязан выйти за рамки самого себя. Через любовь, через религию, через искусство. Как угодно. Выйти и посмотреть со стороны, чтобы осознать реальный масштаб вещей. Увидеть свое место в мире, который зачем-то каждого из нас придумал. Тот, прежний Голдстон, жил будто в яйце. Настало время вылупиться из него. Как там в Библии? И увидел я новое небо и новую землю. Ибо прежнее прошло»[61].

Он обнял Симу сзади, и она в ответ сладко потянулась, как проснувшийся ребенок.

– Как все прошло?

Он вздрогнул от этого совпадения. Погладил Симу, едва касаясь ладонями ее плеч и спины.

– Кажется, мы с тобой изменили ход истории. Только вот в учебниках, увы, об этом не напишут.

– Расскажешь?

– Потом. Я успел соскучиться. Это важнее.

– Тогда пошли ловить такси.

В такси не работал кондиционер – конечно же, в целях экономии бензина. Они ехали по раскаленному, отчаявшемуся от жары Берлину, и встречный ветер, по-разбойничьи свистя и хлопая, врывался в открытые окна. Голдстон думал обо всем сразу. О том, что будет через двадцать минут, когда они с Симой доберутся до квартиры. Что Сима, наверное, в конце концов захочет переехать в Россию и на этот раз ему придется ехать вместе с ней. Что очень скоро, наверное, он перестанет носить опостылевшую черную форму. Что Быков во время их первой встречи пил бордо с выражением лица настоящего алкоголика и еще о множестве самых разных и вроде бы ничем не связанных друг с другом фактов. Их объединяло только одно – он сам. Кто задумал все это? Сделал так, чтобы разрозненные и бесчисленные детали сложились вместе, в одну уникальную жизнь? Кто назвал его имя? Выделил Джона Голдстона из хаоса и безвременья? Зачем, по какой важной причине так случилось?

Потом, заглянув в улыбающиеся, ждущие глаза Симы, которые легко, как кислота, растворяли всю его сущность и смешивали двоих в одно, он отложил эти вопросы в сторону, и ветер тут же жадно схватил их и разбросал позади несущегося по Эрбертштрассе автомобиля. Они проехали мимо Бранденбургских ворот, и Голдстону подумалось – да, здесь была когда-то Стена, а теперь ее нет. Московская Стена тоже, похоже, доживает последние недели. Неужели все стены ждет одна и та же судьба? Если так, является ли их строительство изначальной ошибкой? Или же человеку сначала проще разделить что-то, чтобы потом, страдая от этой щемящей, ищущей неполноценности, понять целиком то, что было разделено?.. Такси словно космический корабль переносило Голдстона через пространство и время. Когда они прибудут в место назначения, его жизнь преобразится до неузнаваемости. Вырастет до тех самых масштабов, в которых и была когда-то задумана. Он встанет с четверенек, разогнется, поднимется в полный рост – миллионы и миллионы световых лет. И вот с этой непостижимой высоты сможет увидеть на горизонте те самые обещанные человеку новое небо и новую землю. «Ибо прежнее небо и прежняя земля миновали… Ибо прежнее прошло».

2009–2019