Московские эбани

— Ты был там. Это ты все время спрашивал у Палтая жила ли я одна или с кем-то. И когда он отвечал тебе, что жила я со всем миром и в тоже время отдельно как остров, ты спрашивал, а кто конкретно составлял мой мир. В моем доме частенько останавливаются русские, аквалангисты любят его, но никому в голову не приходило учинять такой допрос. Ты, только ты и мог, спрашивал, что я любила. И Палтай отвечал, что я любила смотреть на гору. Но было влажно и горы не было видно. Твой друг изнывал то скуки, приставая к местным тайкам, как к проституткам. Палтай с трудом блокировал его то алкоголем, то, намечая ему окольные пути, а ты, не обращал на все это внимания, постоянно оказывался на террасе, ожидая увидеть гору. Ты увидел её. А дальше что? Дальше наплел тут же с три короба про свои возможности, вошел в доверие к Палтаю и Пинджо, забрал мои картины… Перекрестился на гору перед отъездом…

— Чего? Я и без того ни на что не крещусь, а чтобы ещё на какую-то гору?! — С ужасом уставился он на нее. Пот покатил. Она говорила ему такие подробности, которые не подметили знакомые ему люди, они доложили бы о другом.

— Ты был прав. Это была необычная гора. Она никогда не прорисовывалась четко, как вроде бы: и есть, и нету. Но она была, и в тоже время, в сущности, была миражом. Шелковым… Я медитровала на нее. И это ты вызвал у Палтая, когда начал говорить о сексе, о том, что в Таиланде без этого невозможно, усмешку над своей уверенностью в том, что ты знаешь, без чего не может человек… Он показал тебе на гору и сказал, что настоящий человек больше своего тела — тело лишь материализация поля его духа, как та гора, которая в принципе существует, но для того, что бы видеть её всю, вовсе не надо ползать по ней. Ты все как будто понимал и даже удивлял Палтая, хотя его трудно чем-либо удивить, он прошел столько практик и посвящений…

— Где?! — Он испугался, что она не простит его вторжение в её иной мир, возненавидит в одну секунду, подумав, что все расспросы о её жизни были сплошным лицемерием, только ради того чтобы стать владельцем её картин, то есть сделать её зависимой от него. Потому что так, действительно, ему захотелось тогда. Но теперь он уже не знал, зачем сделал это.

Что было в его жизни — женщины, которым нужно все — а на самом деле ерунда, — все, что им нужно — можно купить. Или Тоня, которой ничего не было нужно, и вдруг она — которой нужно так много… Что и дающего не заметит. А он хотел, чтоб заметила, отметила!.. И отметился вот-с… Ему хотелось показать ей, что все её проблемы для него решаются легко: диван нужен — вот диван, жаль, машину не успел купить раньше её, картины переправить не можешь — да это ему ничего не будет стоить — отдохнуть, покататься, поговорить со своими ребятами, дать взятку на таможне… Он хотел показать ей!.. Но что он хотел показать — уже не понимал. Чего вообще хотел? Зачем так много приложил стараний?.. И вдруг спросил сам себя: "Что мне больше делать нечего что ли?.." И ужаснулся тому, что возможное «да» может стать единственно правильным ответом.

Он натолкнулся на её взгляд и вспомнил, как рассказывал Потап какой она была, когда он видел её в последний раз в пристанционном кафе в городке, где всегда льют дожди… Показалось, что сейчас кто-то загонит его в некий метафизический картофельный мешок, и отправит навсегда в никуда.

— Но я люблю тебя, Вика! — выговорил он с трудом, цепляясь за последний шанс придать хоть какой-то смысл происходящему.

Она закивала, но казалось, его слова не доходит до нее.

Поехали ко мне? — Он словно выдыхал каждое слово, но вдруг нашелся: А потом в Париж! А что?! Поехали в Париж в июне?

— Дожить бы до понедельника. — Мрачно усмехнулась Виктория и встала.

— У меня машина с водителем, я подвезу.

— Я сама себе водитель. — Перед с ним стояла вовсе не та Виктория, которая тепло и ясно проболтала с ним всю ночь. Не та, которая поманила его в неизвестную страну, и окрасила её своим романтическим взглядом. Не художница, пачкавшая красками веранду, травы, листву тропического сада, и вглядывавшаяся в гору, словно буддистский святой, — а столь сильная женщина, что чужая.

— Но ты же пила! Ты так не доедешь до своего понедельника! воскликнул он из последних сил.

— А я теперь вообще без ста грамм сухого за руль не сажусь.

ГЛАВА 30