Московские градоначальники XIX века

Что же касается утверждений того же академика Богословского об отсутствии у князя средств, из-за чего он был в большом долгу у того же Полякова, то уже после смерти Долгорукова выяснилось, что он был вполне платежеспособен. Более того, если он и просил пожертвований, то не для себя, а для московского простого люда, не имевшего возможности лечиться в больницах.

Достаточно лишь перечислить названия богаделен и больниц, на которые Владимир Андреевич потратил свои личные сбережения, чтобы убедиться в широте его души, в искренности его порывов: приют при Московском совете детских приютов, бесплатная лечебница при Комитете «Христианская Помощь» Российского общества Красного Креста, убежище для увечных воинов в селе Всесвятском, ремесленное училище при Мясницком отделении больницы для чернорабочих в Москве, Вяземский приют при Вяземском (Смоленской губернии) благотворительном комитете, мастерская для бесприютных в Москве…

Мы перечислили лишь те учреждения, что носили имя Долгорукова. Но ведь были и другие! Долгоруков подобно одному из его предшественников, князю Дмитрию Голицыну, своим примером показывал многоимущим москвичам, куда и как надо тратить сбережения.

Влас Дорошевич чрезвычайно удачно сформулировал способность Долгорукова пробудить в том или ином толстосуме щедрость: «И щелкнуть, но и обласкать умеет!» Был такой случай с ресторатором Лопашовым. Как-то в очередной раз, когда надо было пожертвовать энную сумму денег на благотворительную лотерею, он заартачился: «Надоело платить! Сколько можно!» Прознавший об этом Долгоруков вызвал Лопашова на прием, к девяти часам вечера. Лопашов не прийти не мог, а потому, отправившись к князю, захватил с собой на всякий случай несколько тысяч рублей. И вот сидит он в приемной у генерал-губернатора один час, другой, третий. А князь его все не принимает. И уже под ложечкой сосет — Лопашов даже не поужинал перед выездом, и спать хочется. Любые бы деньги отдал, лишь бы домой отпустили. А князь все не принимает. Лишь в два часа ночи двери начальственного кабинета распахнулись: «Князь вас ждет!»

Заходит ресторатор к Долгорукову и сразу с поклоном деньги вынимает: «Примите, Ваше сиятельство! Я не подписался на лотерею потому, что хотел иметь честь передать лично…»

А князь — сама любезность — улыбается, благодарит и руку жмет: «От всей души вас благодарю! От всей души! Я так и был уверен, что тут недоразумение. Я всегда знал, что вы человек добрый и отзывчивый! А теперь… Не доставите ли мне удовольствие со мной откушать? Мы, старики, не спим по ночам. Ужинаю поздно. Милости прошу. Чем Бог послал!»[253]

Ужинали они до четырех часов утра, о чем Лопашов потом еще долго всей Москве рассказывал. Как не вспомнить тут другого генерал-губернатора, Арсения Закревского, который вот также мог вызвать к себе под вечер иного купца, но ужинать он никому не предлагал!

Владимир Гиляровский, судя по его рассказам, не очень любил Долгорукова. Вот, например, его рассказ о невинных шутках в корректорской газеты «Русские ведомости»: «Я не любил работать в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез!.. Как же не обрадовать эту молчаливую рать тружеников! И бросишь иногда шутку или экспромт, который тут же наберут потихоньку, и заходит он по рукам. Рады каждой шутке…

— Что новенького, Владимир Алексеевич? — И смотрят в глаза. Делаешь серьезную физиономию, показываешь бумажку:

— Генерал-губернатор князь Долгоруков сегодня… ощенился!

И еще серьезнее делаешь лицо. Все оторопели на миг… кое-кто переглядывается в недоумении.

— То есть как это? — кто-то робко спрашивает.

— Да вот так, взял да и ощенился! Вот, глядите, — показываю готовую заметку.

— Да что он, сука, что ли? — спрашивает какой-нибудь скептик.

— На четырех лапках, хвостик закорючкой! — острит кто-то под общий хохот.

— Четыре беленьких, один рыжий с подпалинкой!

— Еще слепые, поди! — И общий хохот.

А я поднимаю руку и начинаю читать заметку. По мере чтения лица делаются серьезными, а потом и злыми. Читаю: «Московский генерал-губернатор ввиду приближения 19 февраля строжайше воспрещает не только писать сочувственные статьи, но даже упоминать об акте освобождения крестьян». Так боялась тогда администрация всякого напоминания о всякой свободе! Слово «ощенился» вошло в обиход, и, получая статьи нелюбимых авторов, наборщики говорили: «Этот еще чем ощенился?»[254].

Ну что здесь скажешь? При Закревском, как мы помним, фамилию генерал-губернатора даже всуе, при прислуге, было страшно называть. А над Долгоруковым можно было и пошутить, причем не опасаясь, что донесут и вызовут на «прием» к генерал-губернатору. Причем шутки иногда были за гранью, а Долгоруков снисходительно смотрел на это. Ему помогало врожденное чувство юмора.