Московские градоначальники XIX века

Однажды министр внутренних дел Д. А. Толстой, прочитав статью в «Русских ведомостях», настолько возмутился написанным, что потребовал от главного редактора газеты немедленно сообщить ему имя автора. Не получив ответа, он вооружился уже против самого редактора В. М. Соболевского, настаивая на его высылке из Москвы, равносильной закрытию газеты. И тогда Долгоруков заступился за газету. Это был поступок.

Благодаря Долгорукову в 1880-е годы «Русские ведомости» расцвели: на их страницах публиковались Н. Г. Чернышевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Н. Н. Златовратский, А. П. Чехов, Д. Н. Мамин-Сибиряк, К. М. Станюкович, А. Н. Плещеев, Л. Н. Толстой, В. И. Немирович-Данченко[262].

Но не стоит думать, что Долгоруков был либеральнее столичных чиновников, дело в другом: в своем городе он был хозяином полновластным и сам решал, кого миловать, а кого закрывать. Был такой случай с газетой «Московский листок» и ее издателем Николаем Пастуховым. По воспоминаниям архитектора И. Е. Бондаренко, более вульгарную фигуру, чем Пастухов, трудно было найти в Первопрестольной: с искривленной физиономией, вывалившимся глазом. Только уродливые типы Леонардо да Винчи могли быть прототипами образа Пастухова, а его «Листок» был органом московских дворников и мелких торговцев. Выдвинулся Пастухов и хорошо заработал на публикации своего романа «Разбойник Чуркин»[263]. Не отличаясь особыми литературными достоинствами, роман между тем имел огромную популярность у читателей.

Но как бы там ни было, тираж у «Московского листка» был немалый, читал его и Долгоруков. Читал до тех пор, пока не возмутился — сколько же можно рекламировать в довольно массовой московской газете такой неблаговидный образ, как разбойник Чуркин, да еще и в образе народного героя-избавителя. Мало того что «подвиги» Чуркина сочинялись Пастуховым во всех подробностях, так он еще и снабжал свои рассказы соответствующими иллюстрациями: картинами краж и грабежей. Но ему-то от этого только лучше: тираж не только удвоился, а даже утроился.

И вот как-то раз вызывает Долгоруков Пастухова к себе и говорит:

«— Вы что там у меня воров и разбойников разводите своим Чуркиным? Прекратить его немедленно, а то газету закрою!

Струсил Н. И. Пастухов. Начал что-то бормотать в защиту, что неудобно сразу, надо к концу подвести.

— Разрешаю завтра последний фельетон!

— Да как же! Ведь Чуркин!

— Удави Чуркина или утопи его! — рассердился князь и повернулся спиной к ошалевшему Н. И. Пастухову.

— Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…

В. А. Долгоруков вопросительно обернулся.

— Завтра кончу-с! То есть так его расказню, что останетесь довольны!

И расказнил! На другой день появился последний фельетон: конец Чуркина, в котором свои же разбойники в лесу наклонили вершины двух берез, привязали к ним Чуркина и разорвали его пополам»[264].

Как-то молодой корреспондент «Листка» Володя Гиляровский написал заметку о пожаре на подмосковной фабрике в Орехово-Зуеве, сопровождавшемся большими жертвами среди рабочих. Эта статья вызвала большой резонанс и настроила против газеты владельцев фабрики купцов Тимофея и Викулы Морозовых-Ореховских. Они пожаловались губернатору, что рабочие, прочитав статью, чуть ли не бунтуют и мутят воду. И тогда накрученный фабрикантами генерал-губернатор вызвал на ковер хозяина «Московского листка» Николая Пастухова, рассказавшего следующее:

«Прихожу я к подъезду, к дежурному, — князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальнику секретного отделения П. М. Хотинскому, — человек, конечно, он свой, приятель, наш сотрудник. Спрашиваю его: «Павел Михайлович, зачем меня его сиятельство требует? Очень сердит?»

«Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабрике сделала, обе фабрики шумят. Ваш ‘Листок’ читают, по трактирам собираясь толпами… Князь рассердился: корреспондента, говорит, арестовать и выслать».

Ну, я ему: «Что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите!»

«А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно: виноват, ваше сиятельство. А потом спросит, кто такой корреспондент. А теперь я уже спрашиваю: кто вам писал? А я ему говорю: «Хороший сотрудник, за правду ручаюсь». — «Ну вот, говорит, это и скверно, что все правда. Неправда, так ничего бы и не было. Написал опровержение — и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента-то мы пожалеем! Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите».

Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Андреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию:

«Как вы смеете? Ваша газета рабочих взбунтовала!»

«Виноват, ваше сиятельство, — кланяюсь ему, — виноват, виноват!»

«Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже подвели. Кто писал? Нигилист какой-нибудь?»