Московские праздные дни

Яйца (с ними не нужно никакой перестановки слов, этот тот еще народец) красят в лоскутах линючей шелковой материи. Оные лоскутки необходимо расщипать на нитки и перемешать. Вымыть народец дочиста, вытереть досуха, потом опять намочить, завернуть в шелк и еще оклеить узорно кусочками синей бархатной бумаги. Все сооружение покрывается ветошкой, обвязывается нитками и опускается в кастрюльку с теплой водой. От того момента, как она закипит, варить 10 минут, вынуть, остудить и только потом снимать барахло (так в оригинале).

Еще безо всякого линючего барахла обвязывают просто ветошкой и сверху деревянной палочкой делают чернильные кляксы.

Желтый цвет народца получается от высушенных листьев березы. Оранжевый — от луковой шелухи. Для блеска после варения все новонародившиеся фигуры натираются ваткой с подсолнечным маслом.

Встреча курицы с яйцом

В записках Василия Андреевича Абрикосова (одного из корреспондентов знаменитых братьев Аксаковых, славянофилов и ревнителей московской старины) есть описание странного разговора, произошедшего в самую Пасху, на Мясницкой улице, в том самом месте, где она пересекаема бульварами, а рядом поднимается на двадцать с лишним сажен церковь Михаила Архангела, она же Меньшикова башня. Два мужика обыкновенной наружности, чертя над головой пальцами и что-то рисуя в неустойчивых апрельских небесах, спорили до хрипоты, и уже собрали вокруг себя некоторое количество зевак. Тема спора показалась Абрикосову в высшей степени любопытной. Мужики обсуждали, какая курица могла снести изначальное пасхальное яйцо.

Сразу же нужно уточнить, что в этих пасхальных словопрениях не ставился существенный религиозный вопрос и покушения на евангельские прототипы не происходило.

Почитание пасхального яйца, равно как и самого Великого праздника, главнейшего в Москве, всегда было неизменно. Напротив — шутовские разговоры только оттеняли глубину переживаний Страстной недели, Пасхи и светлой Седмицы.

Однако самые серьезные и проникновенные чувства не мешали спорщикам пускаться в замысловатые рассуждения, сотворять мифы, и затем с горячностью их обсуждать.

Самым курьезным было то, что существование первокурицы ни мужиками, ни окружающими ристалище зрителями сомнению не подвергалось. Единственное, в чем никак не могли сойтись спорщики, была масть сверхъестественной птицы, какой она была расцветки, размеру и характера.

Видимо, само пространство горбатой и кривоколенной московской земли таково, что в нем постоянно заводятся подобные небылицы и составляются несообразности и нелепицы. Точно так же и московское население готово во всякую минуту броситься спорить на самую невероятную и отвлеченную тему. (Здесь нужно оговориться, что речь идет о середине девятнадцатого века. С тех пор желание спорить на отвлеченные темы несколько уменьшилось, хотя и не истребилось окончательно.) Неудивительно, что вопрос о таинственной курице не оставил москвичей равнодушными. Вряд ли подобные дискуссии могли принести какую-то пользу положительному знанию, однако праздничной московской физиономии они добавляли красок. За внешне бессмысленным спором рисовался своеобразный и яркий образ столицы.

Первый из спорщиков, полный и живой, с косматой бородой мужичина, утверждал, что первоначальная пасхальная курица была непременно пеструшкой. Пестрота ее, по мнению мужика, указывала на суету и смуту здешней, земной жизни, и что раз уж все куры мелки, неразличимы и пестры, то первейшая среди них должна была быть особенно скромна и незаметна. Тем более, что в простоте своей она предназначена была адресовать непременный воскресный подарок, яйцо — каждому человеку, вплоть до сирых и убогих, самых отверженных людей. Абрикосова поразили эти эгалитарные доводы, и, кстати сказать, они нашли немало сторонников среди скопившейся толпы зевак, где преобладали люди именно что сирые и убогие, впрочем, по праздничному обычаю, веселые. Но тут выступил со своими аргументами противник, и оказалось, что вопрос сложнее, чем показалось сначала. Второй спорщик утверждал, что праздничная птица была совершенно, без малейшего светлого пятнышка, черной. Ибо, как совершенно был убежден сторонник угольной куриной масти (сам, кстати, бледный и тощий, как картофельный росток), если светлейшее яйцо явилось ночью, то принесшая его курица обязательно была кромешно черной, чтобы при всех своих чудесных размерах — в полнеба — остаться никому не заметной. Чернота курицы необходима была к тому же для того, чтобы еще ясней разразилось светлейшее вокруг яйца сияние. И на Пасху, добавил он, крестный ход совершается ночью, в самую тьму. Как будто оная птица присела, защищая из нее же изошедший свет. (Так у Абрикосова; какими словами описывал мужик то, что курица высидела свет, до нас не дошло, впрочем, может, оно и к лучшему.)