Московские тюрьмы

Откровенно козья установка Феликса не вязалась с личиной блатного парня. Мы поняли друг друга. Отбой в десять, договорились, что до 12 менты на меня не обидятся. Однако серые бегающие глазки Феликса затаили зло. Он не мог мне простить, что вынужден был проговориться, что я понял, кто он и чьи интересы здесь блюдет. Ведь он корчит из себя блоть, ходил обычно голый по пояс. Выйдет на середину, поигрывая лопастями широких мускулов: «Я е…л!» Двинет попавшемуся под руку затрещину. Тот не должен обижаться — тот должен весело захихикать, уважительно почесаться, что означало: «Спасибо, Феликс, за внимание. Ну и силища!» А он был и оставался обыкновенным обывателем с психологией простого сцепщика железнодорожных вагонов, кем и работал. Хитрость и мясо на костях дали какое-то преимущество за 8 месяцев пребывания в этой хате. Усвоил личину, которая давала авторитет: сильного и блатного. Но то был молодец среди овец. Блатной ведь мента в грош не ставит. Водворение строгой дисциплины в камере — было вполне в духе администрации. Феликс говорил одно, делал другое, хитро, маскировано, чаще чужими кулаками, которые неплохо научился направлять. Отношение мое к заведенному им «порядку» для него не было секретом, теперь мы объяснились, поставили точки над i: либо он оставляет меня в покое, либо в одной хате нам не жить. Этого не было сказано, но так мы поняли друг друга.

…Прогулочные дворики на крыше тюрьмы, это такие же камеры — железная дверь, смотровой «волчок», засов — только без потолка. Стены в «шубе», обледенелые, зассанные углы. Иногда подметено, чаще притоптанный снег в окурках, по оттепели — ледяные залысины. Нередко пятна и брызги крови. «Матросская тишина» в районе Сокольников. Тут рядом дом, где когда-то снимал комнату у алкоголика. Минутах в 20 отсюда — ВДНХ, наш дом, рукой подать до Коли Филиппова, будто перед глазами Яуза, мост до Преображенки. Небо, воздух — те же, каким сейчас дышит Наташа. Кажется, сейчас услышу ее. И эта птица — не к ней ли летит? Все, чем ты жил, о чем так истосковался — рядом с тобой и в то же время далеко-далеко, будто не стена разделяет, будто я не в Москве, а на Чукотке, за тюремной стеной мир одинаково недоступен, где бы ты ни был. Тундра ли внизу или кипение столичных улиц — ты видишь одну и ту же унылость серого зимнего неба да может быть верхний кусок обгорелой кирпичной заводской трубы, стынущей на ветру.

Тоска во дворике одолевала в первые дни, когда, будучи в 220 камере, мы прогуливались трое-четверо. Из общей камеры во дворик выводят десятками. Обычно ходят цугом, кругами. Но у нас — культ спорта. Борьба, чехарда, футбол. Сшили в камере тряпичный мяч и проносили под пальто. Иногда дверь дворика открывалась, надзиратель забирал мяч, но обычно смотрели сквозь пальцы. Мяч благополучно возвращался в камеру на текущий ремонт. Играли в две команды: в одной короли, в другой четверо-пятеро простых смертных. Одни ворота — дверь, другие — противоположная стена, в виде двух башмаков или шапок, Феликс в спортивном трико, ботинках, снятых с кого-то за 8 месяцев обирания, браво вел свою королевскую рать только вперед. Защита противника падала под локтями и подножками высокопоставленных атакующих, в то же время проход в их сторону, гол частенько не засчитывался из-за нарушения правил игры: то, видите ли, толчок, то кто-то ногу высоко задрал. Короли никогда не проигрывали. Мы не страдали честолюбием — разминка важнее, на счет мы не обращали внимания. До тех пор, пока короли не обратили. Полушутя-полусерьезно стали поговаривать насчет 200 граммов конфет. Я на интерес ни во что не играю, отказался. «Шутка, профессор».

И в эту прогулку мы резвились, как обычно, и, как обычно, короли победили. В тот день разносили ларь. Много ли возьмешь на 10 рублей в месяц? Сигареты, конфеты, сыра кусок, если есть. Слышу опять про 200 г конфет. Уже кто-то из нашей команды отдает — короли вымогают. Феликс пауком зыркает со своего угла. Всеми двигал, но сам не лез. Это поможет ему впоследствии снять с себя ответственность за беспредел в камере, но не знаю, надолго ли? А вот Сережа — армян, заместитель его, орудует вовсю. Это бывалый зэк, непонятно как залетевший в общую камеру. Из королей он — главный мастак по игре и поборам. Со всех конфеты собрал, подходит ко мне с сердечной улыбкой:

— Проиграл конфеты? Давай!

— На конфеты не играл, — говорю.

Изумляется:

— Как же, был договор!

— С кем договаривался, у того и бери, я с тобой не договаривался.

Укоризненно, с глубокой обидой:

— Эх, профессор, люди дают, а ты 200 грамм конфет пожалел. Дай хоть сто.

— По-моему, ты не беднее меня, чтобы тебе милостыню давать.

— Ладно, ладно, — обиженно и с угрозой проворчал Сережа-Армян.

А вечером Хохол объявляет, что завтра мне исполнять «химию» — убирать пол. Я наказание не признаю, а что касается уборки, ставлю вопрос: либо график, либо сам шнырь должен убирать — за это он получает от каждого по пачке сигарет. Так делается в «путевых» камерах. Запахло гарью. На следующий день наседает Феликс: