Московский Джокер

Майор только выкрикнул, и неизвестно при этом, что имел в виду. А Валентина «завершила передачу» вполне реально. Передачу самой себя.

Если исключить версию, что она знала о готовящемся убийстве Марло, а ее как раз и следовало исключить напрочь, как изначально невозможную, то оставалось еще вот что.

Любовь любовью, особенно если она не проходит по разряду единственной и неповторимой, и симпатия симпатией. Все это могло быть и, без сомнения, и было в его, нет, в его и Мартина отношениях с Валентиной. Но на каком-то этапе ей – почему-то! – захотелось находиться ближе уже не к Мартину, а к нему, Алексу.

Трансфер был действительно завершен. А это значит… да что же это все значит?

Вот что. (А для иного воистину нет места на узкой логической тропе. Нет лишних узлов и отпочкований на дереве жизненных вариантов). Они, кто бы они ни были персонально, коротко говоря те, кто стояли за изысканной Викторией Рейнгольд, знали Мартина Марло с детства. Знали не только его реальные возможности, но и потаенные мечты. Этакие дримы энд медитативные глюки.

Разумеется, еще с самого нежного возраста этот мальчик умел слушать взрослых. Нет, даже не подслушивать. Просто ловить обрывки разговоров и далее комбинировать их, прилаживать друг к другу и так и эдак. Ну, в конце концов он и доприкладывался. Докомбинировался. Мартин уловил, что в прошлом с предками всех этих людей случилась какая-то грандиозная катастрофа. Причем произошло это задолго до девятьсот семнадцатого, лет за триста с хвостиком до этого.

В семнадцатом тоже произошла катастрофа, но, как выходило из разговоров взрослых, это была уже не столь грандиозная катастрофа, как та, древняя. Более того, о катастрофе семнадцатого маститые старцы часто отзывались как о необходимом этапе. Перехода.

К чему?

К новой династии? Или к восстановлению старой?

А что значит старая? Говорили еще и о древней.

В этих различениях Мартин путался. Но один мотив повторялся в разговорах неизменно. И его-то уж юный Мартин Марло осмыслил досконально. Можно сказать, со всех сторон.

Этот мотив состоял в твердом убеждении всех старцев, что катастроф можно было избежать, и что происходили они всегда по одной и той же причине.

Алекс вспомнил, как буквально за несколько дней до последнего исчезновения Марло и он, прихватив три бутылки портвейна, зашли к Гербу, который, сдав свою квартиру в аренду американцу, стал новым соседом Алекса по коммуналке.

Пропустив стаканчиков с десяток неслабого портвешка, он, как это случалось с ним нередко, начал многословно и запутанно жаловаться на бесконечные исторические неудачи «царственных родов». Но в тот день и маститый профи-детективист, литератор Герб, куда-то засунул свою обычную воздержанность и принял на грудь дозу загулявшего слона.

Вероятно, именно поэтому Герб не только «усек», о чем, о каких таких несбывшихся мировых проектах всхлипывает могучий Марло, но и сумел перевести эти всхлипы в более-менее понятную систему обозначений.

Согласно интерпретации Герба, то, о чем так сожалел упившийся Марло, состояло вот в чем. Неудачи царственных родов проистекают из одного корня: из их безблагодатности. Пока с ними была благодать, пока на них был Дух Святой, царство их и власть их стояли крепко. Когда Дух отлетал, династия была обречена.

– Это так было всегда, – с профессорской основательностью поучал осоловевших собутыльников Герб. – Вот, например, еще у древних египтян можно видеть четкое триединство: Бог – фараон – Ка.

– Ты говоришь о Ка-мутеф, особой форме проявления божественного Ка? – уточнил тогда Алекс, блеснув остатками знаний, которые он получил когда-то в Училище.

– Да, – ответил Герб, – Бог выступает «отцом», царь «сыном», а Ка – творческой силой, мощью посредника, связующим звеном между тем и другим.

Пока династия пронизана энергиями Ка-мутеф, она, как бы на крыльях этой энергии, всегда может воспарить, так сказать, к престолу Всевышнего, обратиться непосредственно к Божеству. И именно такие, не растерявшие своей благодатности династии и правили столетиями обширными Империями или Союзами государств. А технически, стало быть, это означало одно: связь со своим персональным Ка-мутеф.

Да, именно персональным, потому что Ка царей имели свои индивидуальные имена.

– При Тутмосе третьем, например, – по-прежнему спокойно говорил Герб, – живое Ка Владыки Двух Стран звалось «победоносным быком, сияющим в Фивах».

– Значит, и Гогенштауфены, и Гогенцоллерны, – на удивление связно для своего состояния, как бы задумчиво протянул Мартин.

– Да, конечно. И Рюриковичи, и Романовы во времена своего высшего могущества имели самую тесную связь со своим персональным Ка. И пока эта связь не прерывалась, они могли творчески реагировать на приход новых времен и в течение длительного времени сохранять или даже упрочивать свои позиции.

– Значит, как ты сказал? Живое Ка Владыки Двух Стран звалось… Клево, Герб. Клево накручено. Скажи, а как звалось это самое живое Ка Российской Империи?

– Я не знаю, – ответил Герб и разлил остатки портвейна по трем стаканам.

– А есть, кто знает?

– Я думаю, есть.