Московский миф

7. И опять, и опять хохотала красная зорька, посылая ветерок на яблоньку…

8. И опять обсыпала яблоня монашку белыми цветами забвения…

9. Раздавался визг стрижей, и монашка бесцельно сгорала в закатном блеске…

Или же, в самом финале:

1. И опять, и опять между могил ходила молодая красавица в весеннем туалете…

2. Это была сказка…

3. И опять, и опять они глядели друг на друга, она и монашка, улыбались, как знакомые друг другу.

4. Без слов передавали друг другу, что еще не все потеряно, что еще много святых радостей осталось для людей…

5. Что приближается, что идет, милое, невозможное, грустно-задумчивое…

6. И сказка, как очарованная, стояла среди могил, слушая шелест металлических венков, колыхаемых ветром.

7. Перед ней раскрывалось грядущее, и загоралась она радостью…

8. Она знала.

9. Огоньки попыхивали кое-где на могилах.

10. Черная монашка зажигала огоньки над иными могилками, а над иными не зажигала.

11. Ветер шумел металлическими венками, да часы медленно отбивали время.

12. Роса пала на часовню серого камня; там были высечены слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя!»

Выходит, молодой Андрей Белый видел одну Москву, а зрелый, переставший быть «блестящим мальчиком», ставший глубоко эрудированным недокумиром, недогением, заставил себя увидеть совсем другую.

«Москва и москвичи» Гиляровского появились в условиях той же «после-октябрьской жизни». И, кажется, Гиляровский то ли почуял, то ли получил аналогичное «задание». Но могучая богатырская натура его не позволила обойтись одной только грязеписью. Москва Гиляровского – страшна. Но все-таки под его пером видна бывает блестинка красоты, мощь старинных характеров, да и живет по соседству с грязью какая-то необузданная удаль, неистовая витальность, хотя бы отчасти оправдывающая нагромождения грубости, жестокости и корысти. У Белого – не то. Его Москва смердит. Его Москва безнадежна. Из заблеванных хитровских вертепов Гиляровского выбраться можно. Из мертвой помойки Белого – никогда. Белый как литератор безусловно сильнее Гиляровского, но как личность – у́же, скуднее его.

Что вышло у красного Белого?

Антимиф.

Злой призрак Москвы.

Дух ее обезображен автором до неузнаваемости, ритуально убит, осквернен при погребении и вновь вызван пугать нового обывателя беззубой улыбкой и клочьями кожи, свисающими с оголенного черепа.

Какая это Москва?

Это реприза мелкого беса, соллогубьего отродья, пакостничающего на кладбище. Это мерзкое хихиканье, «кощуны» и «глумы» без доброго чувства, без милосердия, без искры Божьей…

Сколько тут правды?

Крупицы, ничтожная мелочь – даже если говорить не об исторической или культурной правде, а о чисто литературной, о правде художественного образа. С такой натугою натягивает Андрей Белый на живое лицо города маску мертвеца, кряхтя и морщась, юродствуя и клоунствуя попеременно, что выходит у него вместо полноценного романа затянутая проказа, пестрая озорнина, чрезмерная во всем.

Оно и кануло в могилу, не оставив литер вечности на сердцах.

«Певучий город». Москва Марины Цветаевой

Марина Цветаева – плоть от плоти Багрянородного города, сердцевинно-московский человек. Она глубоко укоренена в московской старине, московской культуре, духе московском. Белокаменная, или, как любила говорить сама Марина Ивановна, «Семихолмая», – ее дом. Когда дом этот оказался утраченным, Цветаева горючими слезами восплачет о нем на чужбине и не отыщет больше пристанища, которое сможет назвать домом.

Меж обступающих громад —
Дом-пережиток, дом-магнат,
Скрывающийся между лип.
Девический дагерротип

Души моей…

(1931)

Особняк в Трехпрудном переулке, столь милый Марине Ивановне, давно исчез со столичной карты. Но прежде для ее души, маявшейся в эмиграции, долгая бесприютность уничтожила само понятие дома: