Московский миф

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
И тот, кто ранен смертельной своей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
– И я дарю тебе свой колокольный град
– Ахматова – и сердце свое в придачу!

(1916)

«Певучий град» – самое ласковое и самое благодарное слово, обращенное к Москве московскими же поэтами Серебряного века. Цветаева чувствовала, насколько собственная ее внутренняя стихотворная стихия – подарок уличных ритмов, колокольных звонов и лампадного тепла Порфирогениты. Она поёт, и древние мотивы Великого города звучат в ее голосе.

Оттого и больно Цветаевой, когда больно делают Москве. Марина Ивановна не прячет обиды, видя, как штыки смутьянов протыкают колыбель ее творческой силы…

Весна 1918-го. «Семихолмая» лежит в пыли, с переломанными костями и задранным подолом. И Цветаева призывает хоть небесного ее заступника – защитить! – когда силы заступников земных не хватило:

Московский герб: герой пронзает гада.
Дракон в крови. Герой в луче. – Так надо.

Во имя Бога и души живой
Сойди с ворот, Господень часовой!

Верни нам вольность, воин, им – живот,
Страж роковой Москвы – сойди с ворот!

И докажи – народу и дракону —
Что спят мужи – сражаются иконы.

Это уже – молитва отчаяния, последнее упование. Но чаша гнева Господня еще далеко не вся излилась на «певучий град», накопивший, как видно, полные подвалы грехов. За всех ренат и всех рупрехтов Серебряного века доставалось Москве…

Пережив холод и голод, молясь за мужа и его товарищей, ушедших на Дон, в Добровольческую армию, Цветаева сдюжит страшные зимы Гражданской, но с вырванным сердцем уедет за рубеж.

Всё это будет – потом.

И молитва святому Георгию.

И отъезд из страны.

А до того она вдоволь увидит Смуты, грязи, злобы, бесстыдства. Доброе море, в котором старый дом ее стоял, будто сказочный остров, осененный рябиновым жаром, овеянный колокольным звоном, иссякнет, обмелеет. Скользкие гады выйдут со дна его, чтобы рушить всё, к чему от души Марины Ивановны тянутся прочные нити.

Цветаевой выпало наблюдать страшную борьбу, разразившуюся в Москве осенью 1917-го. Здесь сопротивление революционному «дракону» длилось долго, здесь пролилась первая большая кровь Гражданской войны. Здесь чашки на весах судьбы священного Царства колебались, не смея занять гибельное положение, покуда улицы и площади не наполнились щедро вороньей снедью.

Цветаева честна. Она смеет не лгать. Она находит в себе мужество не восхвалять багровую вакханалию, тогда как многие вокруг нее поддались революционным восторгам.

Сначала – ужас. Сначала – сводки с обширного пространства беды. Сначала – «окаянные дни» по-цветаевски:

Свершается страшная спевка, —
Обедня еще впереди!
– Свобода! – гулящая девка
на шалой солдатской груди!

(1917)

Потом – гордость. Не сломят!

Обращаясь к Москве, Цветаева вопрошает:

Когда рыжеволосый Самозванец
Тебя схватил – ты не согнула плеч.
Где спесь твоя, княгинюшка? – румянец,
Красавица? – разумница, – где речь?

(декабрь 1917)

Еще Марина Ивановна ждет, что Москва достойно ответит своим обидчикам… Но не судьба тому произойти. А потому за гордостью следует плач:

Гришка-вор тебя не ополячил,
Петр-царь тебя не онемечил.
Что же делаешь, голубка? – Плачу.
– Где же спесь твоя, Москва? – Далече.
– Голубочки где твои? – Нет корму.
– Кто унес его? – Да ворон черный.
– Где кресты твои святые? – Сбиты.
– Где сыны твои, Москва? – Убиты.

(декабрь 1917)

Как есть в древнерусской литературе эпический плач «О погибели земли Русской», так и в творчестве Цветаевой появляются ноты плача, разделяемого со всем народом, не присоединившимся к Смуте. Сила сопереживания Цветаевой родному «певучему граду» невероятно велика. Москва горюет, рыдает, и Цветаева горюет, рыдает вместе с нею – «черными глазами Стрельчихи», смертно тоскующей к вечеру дня, ввергнутого в казнь.