Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

В отличие от данных о численности студентов, к сожалению, никакими точными сведениями об их социальном составе мы не располагаем и можем судить об увеличении доли дворян в университете (кроме высказанных выше соображений о влиянии на дворянство указа 6 августа) лишь по возросшему вкладу благородного пансиона в формирование студенчества при одновременном уменьшении роли академической гимназии и, конечно, по опубликованным фамилиям самих студентов, которые позволяют определить их сословную принадлежность чисто условно. На помощь нам приходят мемуарные свидетельства; учившийся в 1805–1808 гг. в Московском университете сокурсник Грибоедова В. И. Лыкошин так вспоминает о начавшемся вследствие реформ Муравьева процессе привлечения дворян к высшему образованию. «Мы <В. И. Лыкошин и его брат. — А. А.> были первый образчик дворянских детей, обучающихся не на казенный счет в университете (оба они жили на пансионе у профессора Маттеи. — А. А); да еще в одно время с нами были пансионерами у профессора Фишера Перовский Алексей и Коваленский. Потом по примеру нашему привезли для определения нашего <земляка Лыкошиных по Смоленщине. — А. А.> И. Д. Якушкина и Бунакова, которых пристроили у профессора Мерзлякова. Скоро после того и некоторые из москвичей стали посылать на лекции детей с гувернерами, которые, как и наш Мобер, присутствовали в классах; так приходил с Петрозилиусом на лекции и Александр Грибоедов. <…> Тогда же приходили на лекции кн. Иван Дмитриевич Щербатов и двоюродные братья его Михаил и Петр Чаадаевы с гувернером-англичанином, князья Алексей и Александр Лобановы, два брата графы Ефимовичи и другие»[325].

Таким образом, впервые за 50 лет существования университета, в его стенах появились представители аристократических фамилий русского дворянства, знатных или приближенных ко двору в нынешние или прошлые времена семей. Это подтверждает и книга регистрации студентов, где мы встречаем фамилии князей Трубецких и Волконских, а также Римских-Корсаковых, Аладьиных, Всеволожских, Муравьевых, Оболенских, Раевских и пр. Десяток фамилий принадлежит немецким баронам, которые приехали учиться в Москву из Прибалтики. Кроме самих фамилий в книге регистрации указанием на сословную принадлежность также является чин и место службы, которое должны были сообщить вольнослушатели университета. Среди этих названий чаще всего упоминается два — Архив коллегии иностранных дел, служба в котором была привилегией отпрысков дворянских семей, и Московская славяно-греко-латинская академия, где учились преимущественно дети священников. Большая группа бывших семинаристов, выходцев из духовного сословия, постоянно существовала и среди студентов университета (о них, например, так вспоминает Д. Н. Свербеев: «В наше время можно было разделить студентов на два поколения: на гимназистов и особенно семинаристов, уже бривших бороды, и на нас, аристократов, у которых не было и пушка на губах. Первые учились действительно, мы баловались и проказничали»[326]).

Нельзя сомневаться, что помимо названных нами детей дворян и священников, в Московском университете учились выходцы из всех сословий России, представители разных ее национальностей и вероисповеданий (так, например, кроме уже упомянутых немцев, мы встречаем в списках студентов грузинскую фамилию Церетели). Вообще с момента основания и на всем протяжении своего существования университет выполнял уникальную и совершенно необходимую для русской культуры функцию — служить притягивающим центром для молодых людей со всей России, которые искали свой путь в жизни, мечтали обрести его в овладении знаниями, в глубинах науки, в просвещении, чтобы с его помощью приносить пользу Отечеству. Добираясь сюда, эти люди терпели в дороге нужду, преодолевали препятствия (вспомним о жестяной кружке профессора Мудрова!), повторяя, в той или иной мере, подвиг Ломоносова — основателя учебного заведения, куда они так стремились.

Прекрасным и трагическим примером этого является история единственного крестьянина, учившегося перед Отечественной войной в университете (о ней вспоминает Н. В. Сушков). Как-то раз зимой, приехав в университет из пансиона вместе с Антонским, они встретили в горнице мужика, в тулупе, с черной бородой. «Учиться пришел? — спросил его Антонский, чай издалека, из деревни-то. Милости просим! Садись-ка покуда вот у нас. А ужо поговорим». Пришельцем оказался некий Бугров, из казенной волости. Сушкову было весело встречать мужика на лекциях, где он представлялся ему вторым Ломоносовым. В своих занятиях тот решил посвятить себя астрономии. Среди суматохи 1812 г. Сушков потерял его из вида, но до него доходили слухи, что Бугров воевал в ополчении, а впоследствии «самовольно кончил жизнь»[327].