Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

А вот как выглядел такой бал со стороны, глазами одного из студентов: «Большой бал был у Высоцких. Кузины наши показывали мне свои наряды: кружева, кружева и кружева; есть в четверть аршина шириною. <…> Мы с Петром Ивановичем (магистр Богданов. — А. А.) ездили взглянуть на освещенные окна дома Высоцких. Вся Басманная до Мясницких ворот запружена экипажами: цуги, цуги и цуги. Кучерам раздавали по калачу и разносили по стакану пенника. Это по-барски. Музыка слышна издалече: экосез и а-ля-грек так и заставляют подпрыгивать»[348]. Наш мемуарист, хотя и не любитель танцев, однажды заглянул на званый вечер, куда явился как полагается в парадной студенческой форме и был очень польщен, когда одна из кузин спросила его, не камер-юнкерский ли на нем мундир — вот замечательная черта облика студента на балу! Кстати сказать, что парадный мундир для студентов (синий с малиновым воротником) и шпага, напоминавшие военную форму, вызывали резкие насмешки у стариков екатерининских времен: один из них говорил Жихареву: «В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку не мешало бы тебе послужить солдатом: скорее бы повытерли».

В отличие от стеснительного Жихарева, другой студент, Петр Чаадаев, в шестнадцать лет «слыл одним из наиболее светских, а может быть и самым блистательным из молодых людей в Москве, пользовался репутацией лучшего танцовщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал „entrechat“ не хуже никакого танцмейстера; очень рано, как того и ожидать следовало, принялся жить, руководствуясь исключительно своим произволом, начал ездить и ходить куда ему приходило в голову, никому не отдавая отчета в своих действиях и приучая всех отчета не спрашивать»[349].

Москва гордилась своим расточительным, привольным гостеприимством; всегда был дом открыт для гостей «званых и незваных, особенно для иностранных»; в допожарной Москве можно было бесплатно обедать даже незнакомому человеку, просто переходя из дома в дом. Такое отношение особенно чувствовали студенты-дворяне, приехавшие из провинции, но, конечно, имевшие многочисленных московских тетушек. Один из них, живший на пансионе у университетского профессора, вспоминал впоследствии, что «в первом десятилетии этого века москвичи еще отличались хлебосольством и радушным приемом даже для дальних родных, приезжающих из провинции; бывало, в праздничный день несколько карет приезжало за нами, и нельзя было выбрать, куда веселее ехать»[350].

«Обеды, ужины и танцы» являлись наиболее распространенной формой дворянского времяпровождения в Москве, но они не исчерпывали всех возможностей города. Важной частью московской городской культуры были народные гулянья, куда единой толпой высыпали все ее жители. Приуроченные к различным календарным праздникам гулянья кочевали из одного края Москвы в другой, из Марьиной рощи в Сокольники, на Пресненские пруды, Девичье поле и пр. За один вечер здесь возникали балаганы, где показывали кукольные представления, пантомимы, выступали силачи, фокусники, акробаты, великаны, карлики, «дикие люди», балаганный дед смешил публику острыми шутками. Разноцветными огнями вспыхивал под вечер фейерверк. Центральным событием года было гулянье на масленицу под Новинским предместьем. «В воздухе стон стоял. Во все горло выкрикивали свой товар разносчики; вертелись карусели, лошадки. <…> Стеной стояла чернь, жадно ожидавшая дарового зрелища, но и балаганы были переполнены благодаря дешевым ценам. Сюжеты спектаклей были обыкновенно патриотически-военного характера…»[351] Особый конный праздник — карусель — больше других занимал москвичей, и о нем то и дело упоминают современники — в мае 1811 г. Батюшков пишет другу: «У нас карусель, и всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!»[352]