Московское время

– Ну вот. А у вас всего три трупа. Потом их станет пять, потом десять, потом больше, еще больше, начальство станет выходить из себя, вы перевернете небо и землю и ничего не сможете сделать, потому что нельзя схватить тень, которая приходит из тьмы. А потом он убьет какую-нибудь важную особу, и ваша жизнь окончательно превратится в ад. Иван Григорьевич, голубчик, поймите: в такие игры не выигрывают. Тут можно только сидеть и ждать, когда ваш противник допустит роковую ошибку – уронит на месте преступления номерную деталь от нагана, к примеру. – Терентий Иванович имел в виду совершенно конкретный случай. – Или вдруг свидетель отыщется, видевший, как в машину шофера со шрамом через все лицо садилась очередная жертва. – Опалин непроизвольно дотронулся до собственного шрама, и Филимонов улыбнулся. – Но мы с вами прекрасно знаем, как «часто» попадаются такие ценные улики и такие глазастые свидетели. До тех пор – что бы вы ни делали, как бы ни старались вы, Карп Петрович, Юрий Андреевич, Антон Глебович, и прочая, и прочая – все будет только бесцельной тратой времени.

– Но нельзя же позволить ему убивать! – вырвалось у Опалина.

– А что делать, голубчик? Приставить к каждому гражданину по городовому… пардон, по милиционеру? Сие никому и никогда не было по силам. – Филимонов шевельнулся и заговорил уже без тени шутки. – Я вижу, вы настроены серьезно, и душой я всецело на вашей стороне, но ум – чертов скептик – твердит, что ничего у вас не получится. Если б вы могли сузить область поиска до какой-то приемлемой величины, а то искать шофера – в Москве – в столице… Господи, а ведь я помню еще те времена, когда столицей был Петербург. – Он тяжело вздохнул. – Скажите-ка мне, голубчик, вы, кажется, дружны с господином Соколовым?

В разговорах с глазу на глаз Терентий Иванович нередко употреблял принятые раньше формы обращения – с упорством, достойным, на взгляд Опалина, лучшего применения.

– Общаемся по работе, – лаконично ответил он на вопрос о следователе.

– Держитесь от него подальше, Иван Григорьевич, – серьезно попросил Филимонов. – Недавно он был в… прежней нашей столице, где подвел под расстрел и посадил несколько десятков коллег, а теперь в Москве занимается тем же самым.

– Он говорил мне, что расследовал в Ленинграде хищения… – пробормотал изумленный Опалин и угас. Он знал, что Терентий Иванович никогда не передавал непроверенных и недостоверных данных.

– Некоторые эпохи хороши тем, – задумчиво уронил Филимонов, – что позволяют понять, за сколько окружающие готовы вас продать. Так вот, господин Соколов готов продать кого угодно и очень дешево… В его ведомстве кличку «соколок Вышинского» просто так не дают. Он опасен, Иван Григорьевич, и если вы этого до сих пор не разглядели, то… то я рад, что сумел вас предупредить.

Глава 15. Тревога

Американец Э. А. По жил в стране и в эпоху, мало соответствующие его умонастроению.

С. Кржижановский, статья в «Литературной газете», 26 октября 1939 г.

Василий Иванович не находил себе места от тревоги.

Казалось бы, ему уже следовало привыкнуть к этому чувству, которое так давно проникло в его жизнь, что он даже затруднялся определить, когда именно оно впервые стало его постоянным состоянием. В детстве он волновался за мать, которая запиралась у себя и рыдала – из-за мужа, который упорно пытался вести образ жизни, бывший ему не по средствам, из-за его многочисленных измен и карточных проигрышей в клубе. Позже, в гимназии, Василий Иванович переживал из-за того, что плата за его обучение вносилась с опозданием, а товарищи смотрели на него свысока и опять же – из-за невыносимых отношений, сложившихся дома. Гимназию он так и не окончил и назло отцу, который собирался сделать из него инженера путей сообщения, решил стать музыкантом.

Но и среди музыкантов есть своя иерархия. Никто и никогда не слышал о гениях второй скрипки или выдающихся талантах валторны. Уделом Василия Ивановича стала туба – громоздкий, неудобный инструмент. Новым знакомым, впрочем, Морозов говорил, что играет на самом большом инструменте в оркестре, чтобы добавить себе значимости. Контрабасисты, конечно, могли бы поспорить с его утверждением, но в их присутствии он о размерах тубы благоразумно не упоминал.

Когда маленький, кругленький Василий Иванович, пуча щеки, важно дул в тубу, на него невозможно было смотреть без улыбки. Он внушал к себе симпатию, каково бы ни было качество исполняемой музыки. Дирижеры и музыканты любили его и считали хорошим товарищем, но данное обстоятельство не слишком утешало Морозова среди его треволнений.