Москва 1979

Борису пришла мысль: можно предложить Окуджаве выступить на каком-то большом концерте по случаю комсомольского юбилея, — их много впереди. Ведь есть же у него подходящие случаю песни: "Комиссары в пыльных шлемах" или "Надежда, я…" В следующую секунду Борис представил Окуджаву на сцене Кремлевского дворца съездов, — нелепая маленькая фигурка человека в поношенном пиджаке. Поэт похож на похудевшего и постаревшего Чарли Чаплина, всегда печального, с узкой грудью, выразительными глазами и усиками.

Вот он стоит на авансцене с гитарой, освещенный полусотней нестерпимо ярких софитов, а напротив в мягких креслах — десять тысяч слушателей, делегатов комсомольской конференции, молодых олухов с красными бантами, которые только что послушали гражданскую лирику Иосифа Кобзона "Наша Родина — революция" в сопровождении симфонического оркестра. И теперь хотят продолжения, — что-нибудь про Ленина, любимую коммунистическую партию и родной комсомол. Нет, приглашать Окуджаву — плохая идея. И зачем что-то обещать человеку, морочить ему голову, если наперед известно, что приемная комиссия не пропустит никаких песен под гитару.

Подошла очередь Окуджавы, он поставил на прилавок стеклянную банку, протянул чек и сказал:

— Пожалуйста, полкило сметаны и триста "Российского" сыру.

— У тебя банка немытая, — сказала продавщица.

— Разве? Извините…

— Чего извиняешься? Мыть банку надо… И маленькая она. В нее только четыреста грамм влезет. Я налью, а четырнадцать копеек в кассе обратно получишь. Понял?

— Понял: четырнадцать копеек…

Продавщица взвесила на весах стеклянную банку, половником зачерпнула из огромного бидона сметану, жидкую, как кефир, и стала нацеживать в банку.

Борис нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Нет, он все-таки подойдет, представится и скажет то, что Окуджава выразил то, о чем думают, что чувствуют сотни и тысячи молодых людей… Борис сделал шаг вперед и остановился, заволновавшись. Слова смешались, перепутались и рассыпались на буквы. Окуджава положил в авоську полную банку и кусок сыра, завернутый в толстую грязно-коричневую бумагу, пошел к двери, забыв получить в кассе свои четырнадцать копеек за недолитые сто грамм сметаны. Борис так и не решился подойти, подумал для самоуспокоения, что случай еще наверняка будет, ведь соседи.

Он спросил продавщицу:

— Вы знаете, кто это?

— Окуджава что ли? — продавщица странно усмехнулась, будто хотела сказать что-то не совсем приличное, но не решалась, — людей вокруг много. — Как не знать. Они все, эти знаменитости, живут вон, рядом. В правительственных домах, в Безбожном переулке. И ходят сюда… Да, жрать-то всем хочется. Окуджава ты или кто… Тебе чего?

Борис протянул чек, поставил на прилавок банку:

— Сметаны полкило, сыру триста и "Останкинской" полкило.

Он вернулся домой, заново переживая ту встречу в магазине, отрезал кусок прессованной ветчины, сочившейся влагой, будто ее перед продажей подержали в бочке с водой, чтобы набрала побольше весу. "Останкинская" отдавала несвежей кониной, и в горло не лезла. Пришлось порезать ее мелкими квадратиками, вывалить на сковородку и залить яйцами, — так сойдет. Он ел и вспоминал, как недавно в этом самом магазине "Казахстан" встретил лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, соседа Окуджавы по дому.

Не так давно Корвалана, томившегося в чилийской тюрьме после военного путча, обменяли на русского диссидента Владимира Буковского. Тот переехал в Англию, а чилийский коммунист в Москву. Корвалан любил гулять по проспекту Мира, от своего Безбожного переулка до Банного. Тротуары на проспекте — ровные и широкие, навстречу мало пешеходов. Сопровождали его два скромно одетых молодых мужчины в летних костюмах, — на жизнь и здоровье чилийца в Москве никто не посягнет, — но ходить одному все равно было запрещено.

Корвалан брел медленно, выкатив свой округлый живот, заложив руки за спину. Его длинный нос был похож на клюв какаду. И сам он напоминал старого раскормленного попугая, слишком ленивого, чтобы летать. Он свернул в "Казахстан", побродил перед полупустыми застекленными прилавками. Середина дня, ходовой товар весь раскуплен. В мясном отделе на поддоне — говяжьи мослы и мясные обрезки. Если эти кости и есть великое достижение русских коммунистов, то наверное, хорошо, что власть в Чили захватила хунта. Эти мысли можно было прочитать на лице грустного чилийского партийца. Он нахмурился, тяжело вздохнул и через свой клюв произнес вслух одно из немногих русских слов, которое успел выучить.

— М-да, — сказал он и пошел к двери.

Борис усмехнулся, вспомнив Корвалана. Торопясь и обжигаясь, проглотил свой обед, надел костюм и заспешил к метро.

Глава 24