Москва-41

Два с половиной месяца домашнего ареста, проведённые им в гостинице «Москва», были целой жизнью. Ещё одной, чудовищной, мучительной, которую, впрочем, он прожил тоже вполне достойно. Не смалодушничал, никого не оговорил. Два с половиной месяца следователь задавал ему вопросы, одни и те же по пять — десять раз. То ли провоцировал Ефремова на взрыв, то ли сознательно, методично ломал его, склоняя подчиниться обстоятельствам, потому как, мол, весь ход событий, все показания обвиняемого Дыбенко сводятся к тому, что он, Ефремов, тоже участник заговора против Сталина, родины, РККА. Но и у Ефремова было достаточно хладнокровия, твёрдости и убеждённости в том, что вздор не может стать правдой, если даже его повторить тысячу раз.

Пока он не мог понять, в каком качестве его допрашивают: как свидетеля или как обвиняемого. В гостиницу с Лубянки за ним приезжали на машине. После очередного допроса или очной ставки та же машина снова увозила назад, в гостиницу. Особенно потрясла Ефремова первая встреча с Дыбенко. Борода и усы были сбриты. И в первое мгновение он даже не узнал своего бывшего командира. Испуганный взгляд. Дрожащие руки. Ссутулившаяся спина и будто провалившиеся плечи. И такой же жалкий, дрожащий голос, которым он лепетал невообразимое…

— Прошу вас, — с едва заметной улыбкой внутреннего торжества победителя сказал следователь, — повторите то, в чём вы признались. Я имею в виду показания в отношении товарища Ефремова, которые вы подписали.

Дыбенко какое-то время молча смотрел в угол и потом, когда следователь задвигал под столом ногами, проявляя явное нетерпение, откашлялся и, не поднимая глаз, тихо, без всякой интонации, сказал:

— Признаю, что я завербован и что завербовал также своего друга, бывшего подчинённого комкора Ефремова Михаила Григорьевича. Произошло это в Куйбышеве, в апреле, в прошлом году.

— Павел Ефимович! Паша! — Ефремов вскочил со стула, но тут же услышал жёсткий окрик сесть на место, и уже спокойно спросил, глядя на дрожащего Дыбенко: — Зачем вы меня оговариваете, товарищ Дыбенко? Ведь это не поможет вам!

Когда следователь приказал увести Дыбенко, после некоторой паузы задал ему такой вопрос, который тоже, изо дня в день, будет методично повторяться все эти два с половиной месяца:

— Вы будете давать чистосердечные признания в совершённом вами преступлении?

И он твёрдо ответил:

— То, о чём вы говорите, злой навет и вздор!

И так — два с половиной месяца. Пережитое в те дни и ночи в гостиничном номере и кабинете следователя НКВД потом долго будет напоминать о себе жуткими ночными кошмарами. В другой раз следователь заговорил с ним иным тоном.

— Послушайте, Михаил Григорьевич, вы ведь только вовлечены в заговор. И, я думаю, суд учтёт, что степень вашей вины не столь велика, чтобы за это лишать вас всего того, чего вы добились трудом и кровью. Добровольное признание и искреннее раскаяние будут свидетельствовать в вашу пользу как самый главный аргумент во всей этой истории.

Эге, братец, смекнул Ефремов, ведь и я в тактике и стратегии кое-что смыслю. И даже академию окончил. И имею прекрасную аттестацию, подписанную самим Шапошниковым. Не тебе мне ловушки расставлять. И ответил коротко:

— Наговаривать на себя не буду ни при каких обстоятельствах.

Семнадцатого апреля 1938 года в опостылевшем комфортабельном номере самой дорогой в Москве гостиницы, после тяжких размышлений, он написал своим размашистым почерком письмо К. Е. Ворошилову. Вначале он хотел обратиться лично к Сталину, но вдруг почувствовал, что этого делать не надо. Обратившись непосредственно к Сталину, он сразу же вывел бы влиятельнейшего Ворошилова из своих потенциальных союзников и возможных спасителей. Клим же получит письмо и обязательно покажет его и хозяину.

«КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ!

Последнее моё слово к Вам. Пусть оно будет и к тов. Сталину. Я перед партией Ленина — Сталина, перед страной, советским правительством совершенно чист. Отдавал жизнь за твердыни Советской власти и в годы гражданской войны, и в национально-освободительной войне китайского народа против империалистов. И в любое время готов драться с врагами с такою же беззаветной преданностью и храбростью, как и раньше.

Если верите мне, то спасите от клеветы врагов народа. Их клевета, возведённая на меня, ни одним фактом не подтвердится. Я для партии большевистской был и остаюсь её верным сыном. Время и мои дела это подтверждают на любом посту и при любой опасности. В любое боевое пекло можете послать меня — или погибну смертью храбрых, или возвращусь к Вам, и Вы встретите меня с объятиями.

Лгать на себя не могу, используя Ваше ко мне отношение и исключительное внимание и заботу. Я за эти дни так исстрадался, что буду рад любому Вашему решению в отношении меня.

Я отнюдь не сомневаюсь, что если бы я был замешан в чём-либо нехорошем, я был бы прощён после того, как чистосердечно принёс бы раскаяние моё Вам, но, повторяю, наговаривать на себя просто не могу.

Прошу простить меня за принесённую Вам заботу. Мне тяжело невероятно!

Всегда Ваш — Ефремов М.

17.04.38.»[77].