Москва – Багдад

А потерю России, Родины любимой, чем возместить? Ну не несчастной же Месопотамией, давно растоптанной, завоеванной нечестивыми дикими бродягами, изгадившими ее. Древние кости ученых мужей и воинов содрогаются под землей, оттого что над ними, по их любимой земле, ползает эта мрачная орда. Разве того они хотели своей гордой стране, защищая ее, развивая науки и ремесла? Разве о таком будущем мечтали для потомков, гонимых теперь ветрами случайностей, как высохший комок травы?

Гордей содрогнулся от огорчения и вдруг вспомнил свою мамочку, часто повторявшую, что в природе нет мелочей и случайных явлений, и подумал, что все равно ведь не зря деялось случившееся. Значит, он еще не понял всего, что на него возложено? Может, ему надо было всей кожей понять известную истину, что нет счастья человеку без его свободной родины? Так для себя он знал ее всегда, кажется родился с нею. Но сейчас, оказавшись далеко от своей России и видя чужую гордую родину растоптанной и испоганенной варварами, особо остро это понимает и чувствует. И что? Как ему передать силу своих прозрений всей России, всему ее народу, и как зажечь исконных жителей Месопотамии на то, чтобы отвоевать свою землю у нечисти, очистить от этой пришлой равнодушной массы, наносной как мусор в половодье? Это невозможно, это совсем невозможно...

Каждый шаг неуклонно приближал их к Святому Граду, что чувствовалось по всем приметам — по количеству встречных и попутных караванов, по окрестным пейзажам, то ли знакомым из книг и мифов, то ли просто отмеченным некими понимаемыми тайно знаками, то ли просто по вкусу воздуха, его окружавшего, по сиянию и внутреннему его свечению.

Они продвигались по пересеченной местности. Все так же качаясь на верблюдах, спускались с гор и холмов, с древних разрушенных куртин и тут же, пройдя недолго по низине, поднимались куда-то опять. Но вот с одной горы, как будто более высокой, чем остальные, увидели они его — хранителя высочайших святынь. И души их наполнились несказанной радостью, невыразимым восторгом.

Василий Григорьевич в неожиданном порыве вскочил на землю, пал на колени, а за ним повторили то и другие, если не считать Гордея, просто склонившего голову. И молились все, благодаря Творца, что помог осилить этот долгий и трудный путь и дойти до цели и теперь позволил видеть Иерусалим, неописуемый в величии своем словами человеческими.

Спустившись с той годы, откуда старый город казался находящимся почти рядом, ехали еще долго. Нетерпением волновались сердца, а они разумом успокаивали их, чтобы не перегореть раньше времени, чтобы хватило сил вынести предстоящий долгий восторг с крепкими думами и прозрениями.

Но не так-то просто все было. Посреди их упоений и благоговения, как комок нечистот, брошенный со стороны, тут снова напомнили о себе чужаки, проклятые захватчики — перед границами Иерусалима на их пути встала турецкая крепость. Гордей только крепче сжал зубы, так что заскрипели они у него от негодования и лютой ненависти, и то услышал чуткий Василий Григорьевич, решивший взять переговоры с мерзавцами на себя.

— Кто такие и куда едете? — преградили им путь вооруженные вымогатели.

— Это мы, — по-домашнему отозвался Зубов на вполне понятном турецком языке и как старичок сполз с верблюда, смешно оттопыривая зад и упираясь руками в поясницу.

Просто артист! Умел, хитрец, притвориться комичным, когда надо было. Стражники заулыбались, приняли от него заготовленные заранее разрешительные бумаги и без дальнейших расспросов пропустили ехать дальше.

Впоследствии Гордей запишет в своем дневнике: «Иерусалим порабощен черной силой — находится под властью дамасского паши. По этой причине по всем дорогам окружен небольшими мусульманскими крепостями со сторожевыми постами. Оттуда, где нас остановили и проверяли наши разрешительные письма, Иерусалим хорошо виден в обрамлении каменной зубчатой стены средней высоты, выстроенной из крупных камней белого цвета. Издали он кажется совсем игрушечным, хотя почти что и не кажется, а такой и есть, так как имеет в окружности всего семь верст».