Москва – Багдад

Попав сюда, Гордей впервые в своей жизни познал, что такое враг вообще, понял, как он воспринимается умом и сердцем, ощутил врага как такового — завоевателя и поработителя, под пятой которого стонали и земля и люди. Таковыми в Иерусалиме были турки. Ненависть к ним пропитала иерусалимский воздух настолько, что ею заражался всякий честный человек, всякий христианин, вынужденный принимать это положение вещей с покорностью. Неизвестно, как ею не отравились и не погибли без следа те, кто был ее причиной?! Гордея лично задевало чувство хозяина, демонстрируемое мусульманами, будто это они создали здешнюю историю и эти святыни и владеют ими по праву наследников. Будто они не были просто разбойниками, вторгшимися сюда с воровскими целями — все загрести и всем этим добром торговать, набивать карманы, богатеть, чтобы в конце концов сдохнуть от жора. Да, все захватчики это прежде всего прожорливые твари, и роднит их с людьми только то, что сдыхают они, обуреваемые вполне человеческим пороком — алчностью.

Та же атмосфера существовала и в Багдаде в отношении арабов, хотя Гордей ее там ощущал меньше, — исконные жители Месопотамии, представители множества растоптанных государств, и ассирийцы в их числе, чувствовали себя оскорбленными, что пали жертвами крайне презренной толпы диких бедуинов. Это было невыносимее, унизительнее и обиднее, чем само рабство. Каждый день видеть и слышать тех, кого отвергает твое сердце, делить во веки веков свою территорию с теми, кого ты никогда не хотел бы знать, — на это требовалось мужество.

Более того, из бесед с арабами Гордей знал, что некоторые из них с неимоверной силой осуждали и проклинали своих предков за страшное наследие — что те обрекли их на ненависть со стороны покоренных народов. Нет хуже доли, чем быть объектом неусыпной, неумолкающей, неутолимой злобы!

— Нет ничего страшнее ненависти, — любят повторять просвещенные арабы. — Она с годами не забывается, а только усиливается от поколения к поколению. Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно. Наши предки поступили с нами как убийцы.

— Чадолюбивый человек не захватывает чужие территории, не истребляет народы, не оставляет своим потомкам в наследство проклятия и пожелания гибели со стороны покоренных, — многие багдадские мусульмане искренне так считают и откровенно об этом говорят.

— Покорять надо силой рассуждений, правильным поступком, лучшим примером, чтобы тебе желали уподобиться, а не мечом, — добавляли другие.

Наверное, только эта тень осуждения и стыда за узурпаторские преступления предков, тень раскаяния за их грязное дикарство кое-как примиряла арабов с остальными, кто чувствовал ее и принимал от них.

«Никогда турки не будут исконными жителями Палестины, — думал Гордей, задумчиво посматривая на окрестности, но не видя их, — пусть хоть тысячелетия пройдут. Они навсегда останутся тут презренным ворьем, бандитами, алчными варварами — потому что не добавляют славы святым местам, а бесчестят их. И арабы в Месопотамии навсегда останутся чужаками, хоть и в сотом поколении народятся там, — вина их предков за погубленную великую цивилизацию никогда не будет смыта с них. Вот вам, господа, и первородный грех, передающийся их детям от рождения.

Как мудро сказал тот змеелов, что поставляет нам целебный яд, — “Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно”. Великая мысль. Вот что значит прочувствованное прозрение!».

О первородном грехе и смежных вопросах

Немного нарушая последовательность этого повествования, надо сказать, что позже Гордей вернулся к обдумыванию ненависти, полученной в наследство от предков за их посягательства на чужое, и развил дальше некоторые другие мысли. Он еще раз перечитал стихи Книги Бытия 3:1-23 и окончательно открыл для себя, в чем состоял первородный грех.

Если отойти от религиозной риторики и изъясняться языком современных обывателей, то первые люди, Адам и Ева, жили в мире, где все принадлежало им, кроме дерева запретного. И они принадлежали всему. Они были слиты с этим миром, неразделимы с ним, были его естественной частью.

Но вот повеяло соблазном, неважно, от кого он исходил, и у первых людей возникло искушение поесть чужих плодов и тем самым пойти против мира, нарушить единение с ним — отделиться, стать в стороне от него. А значит, больше ему не принадлежать — отделить свои интересы от интересов мира. Все сразу же раздвоилось в Эдеме и появились отношения: мира к людям и людей к миру.

Отныне ситуация изменилась и стала такой: мир продолжал существовать, по-прежнему принадлежа первым людям. Но первые люди для мира, вернее ради мира, существовать перестали, ибо нарушили равновесие и в дальнейшем стали считаться только с собой, со своими желаниями. Внешне они оставались частью мира, но внутренними побуждениями уже жили для себя, ибо их желания подавили то, что диктовалось извне (теперь уже извне, когда они отделились от мира): и веру мира в них, и свое молчаливое согласие следовать его заветам, или законам.