Москва. Квартирная симфония

– Ты не представляешь! Это же фамильный можжухинский диплом! В двухтысячном его заказывал. Хотел восстановить свое генеалогическое древо. Оказалось, у него редчайшая славянская фамилия. Докопались там до древнего Мурома, до шестнадцатого века. Пращуры из знатного муромского духовенства! Уважуха со стороны Ивана Грозного! Род их всячески поощрял, с занесением в почетную книгу знатных особ. Можжухины – привилегированное сословье! Духовенство! – родовитостью Можжухина она упивалась как своей собственной, хотя носила фамилию Павленко, доставшуюся от первого мужа.

– А что представляет собой сын великого потомка Ивана Грозного Виталик? – рассматривала я стилизованный текст с вензелями, увенчанный когтистым двуглавым орлом. (Посвящать Тому в мерзопакостное предложение Виталика, касающееся полутрупа на Крапивенском, я не хотела.)

– Сейчас покажу! – Тома продолжила энергичные раскопки в коробке.

На фоне австрийского горнолыжного курорта – она, в обнимку с Можжухиным и юным Виталиком, – красивая, загорелая, беззаботная, в лихо поднятых на лоб горнолыжных очках, в дорогом горнолыжном костюме, слегка щурится от ослепительного солнца.

– Тома, ты офигенно фотогеничная! Даже косоглазие тебя не портит, напротив, пикантности придает. Оно всегда у тебя было?

– Ой, я так просила одну известную профессоршу-офтальмолога прооперировать меня, просто умоляла. Она отказалась наотрез. На микрон, говорит, перетянем, и уплывет зрачок к переносице. Получишь обратный эффект – глаза в кучку. А сейчас у тебя прекрасный угол обзора. Широко глядишь, голубка.

Что-то необычайно манкое было в ее улыбке на фото.

– Мне кажется или у тебя зубы отливают немного голубоватым?

– Нет, не кажется. Мне многие говорили: «У тебя зубы как предвечерний снег в Альпах». Можжухин зачем-то уговорил вместо них фарфор вставить в Швейцарии за бешеные деньги, я, дурында, согласилась. Нет, ты вглядись, какой Виталик здесь красавец! Конечно, он и мой сынок. Он же с детства у нас околачивался, дневал и ночевал. Поставил меня потом на лыжи! Мы так здорово рассекали, сначала в немецком Винтерберге, там щадящий на трассах режим, затем в итальянских Альпах в Червинии, там покруче будет. Он классным инструктором был. Его и знаменитости частным образом нанимали, платили долла́рами. – Тут прозвучало несколько фамилий, в том числе двух бывших спикеров Госдумы. – Лёнчику успел азы преподать. Потом, правда, наркотой прилично увлекся. Сынок мой старшенький, конечно.

Парадоксальность этой женщины не переставала меня удивлять.

– Нет, ну ты мне скажи, вот он (Можжухин) мебели совсем себе не взял. А обставить-то квартирку по нынешним временам ого-го сколько стоит. Неужели все-таки съехался с Пергидролем? Я его знаю, он и тюфяк может кинуть на пол, на нем спать. Но у него же инфаркт был, почки и спина нездоровые. Этой бухгалтерской сучке с ее оглоедами на его здоровье, конечно, наплевать, я точно знаю.

– Не Кассандрой ли ты была в прошлой жизни, Тома?

Чуть позже разведка донесла: Можжухин вообще не стал покупать себе квартиру в Москве. Приобрел движимое имущество в Испании на побережье Коста-Брава – небольшую белоснежную яхту. На ней и поселился. Предпочел модную европейскую тенденцию. С расчетом на то, что в Москве ему всегда найдется стол и дом у многочисленных друзей или пергидрольной Элеоноры. Волнения Томы в связи с поступившей информацией многократно возросли: «Он сумасшедший! Выбрал самый север Средиземноморья, норд-весты с октября по апрель гулять по палубе будут! Просифонит ему спину с почками… Престарелый безумец!»

Еще одна деталь. Старого кокер-спаниеля Гаврика при переезде они с Лёнчиком забрали себе. От Гаврика сильно пахло. Прямо-таки воняло старостью и болезнью. Этого нельзя было не почувствовать еще в квартире на Ленинском. На «Динамо» ему совсем подурнело. В нагрузку к возрастным телесным недугам он пережил тяжелую психологическую травму – развод хозяев, отлучение от облюбованного со щенячьего возраста очага. Когда, пошатываясь на слабых лапах, натыкаясь на все подряд предметы, он приплетался в кухню новой квартиры попить (уже почти ничего не ел), зрелище было до боли жалкое. (Тома долго не решалась усыпить его. Память же о Можжухине! Но когда Гаврик упал на ровном месте в кухне и долго лежал на боку с полузакрытыми веками, тяжело дыша, не в силах подняться, стало очевидно: он мучается собственной жизнью. Она положила Гаврика в спортивную сумку, предварительно застелив дно перешедшим ему когда-то в наследство от Лёнчика детским одеяльцем, и повезла в лечебницу на Новопесчаную улицу. Гаврик, естественно, все понял. Сопротивления не оказал, даже морду ни разу не высунул в приоткрытую прорезь молнии, только тихонечко плакал всю дорогу. Она, конечно, плакала тоже, сидя в очереди за усыпляющим уколом. Но это будет позже.)

* * *