Москва-Лондон

Больно... Ох... очень больно...

Нужно перестать дышать — тогда быстрее помрешь...

А вот он и умер, коли его закапывают в могилу...

И снова — небытие...

А потом — могила разверзлась, и глаза ослепило такое красивое голубое небо...

Выходит, не совсем еще помер... не до конца...

А это кто еще такой склонился над ним? Бородища соломенная, глаза небесные, а зубы вовсе на волчьи не похожие...

— Ты... кто?.. — едва шевеля разбитыми и вспухшими губами, решился спросить он у этого существа. — Леший... небось?..

— Угу... навроде того!.. А ты обрел дух-то свой, человече Божий?

— Почем мне знать... Помер ведь я... Закопали вот... в могилу...

— Ну-ну — жив покуда! А там, глядишь, и вытащим тебя оттуда с Божьей-то помощью... Ух... горишь весь... точно головешка... И трясунец колотит... И взора помутнение... И озяблость членам всем... да и нутру... Хорош... И как я тебя тащить от смерти буду?.. Господи, даруй ума да умелости рабу Твоему в деле праведном, наставь, Господи, науку врачевальную познать

да к пользе страждущего раба Твоего... Эй, как звать-величать-то тебя, человече Божий?

— По... помер... помер уж я... Закопали... вовсе...

— А как же Господь Бог станет кликать тебя в чертоги свои?

— Пе... Петькою... Пет... Петрунькою... был я...

— Угу... Ладно... Лежи себе спокойно, а я покуда поговорю... Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сей заговор не на час, не на день, не на неделю, не на месяц, не на год, а на весь век и на всю жизнь, аминь, аминь, над аминем аминь. В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово, аминь. На горах афонских стоит дуб морецкий, под тем дубом стоят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двунадесять девиц простоволосых, простопоясных, и рече старец Пафнутий с тремянадесять старцами: «Кто сии к нам идоша?» И рече ему двунадесять девиц: «Есть мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить». И рече старец Пафнутий своим старцам: «Зломите по три прута, тем станем их бити по три зари утренних, по три зари вечерних». Взмолились двунадесять дев к тринадесяти старцам со старцем Пафнутием. И не по-

что же бысть их мольба. И начаша их старцы, глаголя: «Ой, вы еси двунадесять девиц! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте». Побегоша двунадесять девиц к воде студенице трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Петра от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты, двунадесять девиц, в тартарары! Отыдите от раба Петра в леса темные да древа сухие...

...Весь обмороженный, до полусмерти избитый, сильно искусанный волками, до потери сознания перепуганный и до глубины души потрясенный всем случившимся с ним всего за одни-двое суток, Петрунька медленно вновь обретал жизнь. Только на десятый день он вполне осознанно спросил склонившегося над ним человека с добрыми и веселыми голубыми глазами, сочными красивыми губами и с большой тускло-золотистой бородой, то

и дело приятно покалывавшей и слегка щекотавшей его лицо и тело:

— А тебя как звать-то, дед?

— Пахомом, голубчик, Пахомом...

— А ты кто же таков будешь?

— Человек я, стало быть, раб Божий из костей да кожи, из очей да рожи. Все при мне, что Богом дадено, имеется. Ах ты господи, расседание-то113 грудное каково у тебя, милок! Ты бы помолчал покуда... Дай-кося я еще разок-другой маслом фиалковым всего тебя разотру, полегчает, Бог даст... А ко сну настоечку из сельдерея отведаешь. Ништо, голубчик ты мой, уходит смертный дух из тебя потихонечку... Потерпи еще малость, и первый молебен Вседержителю нашему отслужим...

— Это ты... ты меня из могилы выкопал... а, дед Пахом?

— Угу... Так уж сошлося...

— А я на том... на том свете уж был?

— Недотянул самую малость... Господь не допустил...

— А теперь... теперь-то я где?

— Да у меня же — в скиту моем, на печи горячей возлежаша...

— Просторно тут... Лепотно... Дух вкусный... Тепло... А ты не станешь бить меня, дед Пахом?

— Ох, господь с тобою, милок! У кого на дитя кулак поднимается, на того беспощадная кара божия надвигается. Так-то вот... Ну, давай врачеваться сызнова. Лечиться — не на царевне дивной жениться...

...Дней через пять Петрунька проснулся поздним утром и почувствовал вдруг такую легкость во всем теле, что сел на широкой лежанке печи и по-звал Пахома. Но ему никто не ответил. Тогда он впервые внимательно осмотрелся. Это была довольно большая горница с массивной печью, на горячей лежанке которой сидел сейчас Петрунька и с немалым удивлением рассматривал обстановку. Напротив печи стоял не слишком большой дубовый стол, крытый домотканой сероватой скатертью. Вокруг стола — добела выскобленные скамьи. В красном углу — большой иконостас с двумя горящими лампадами. С печи больше ничего не было видно, но судя по шуму передвигаемых горшков и стуку металлических предметов откуда-то справа, можно было предположить, что там находится еще какое-то помещение...