Москва-Лондон

и склонился едва не до земли. — Все справлю, как ты велел! Только...

— Чего еще?

— До Москвы с этим... с этими... не приведи Господь... да с силами столь малыми ты, начальник, не доедешь, однако. Балуют тут у нас люто... Разбойнички что цыплят малых потрошат всех без разбора да без расспроса: и слуг царских, и купцов знатных, и бояр, и дворян, и богомольцев со всех земель русских, а сам Господь Бог объявился бы на пути их — и того ободрали бы до мущинского места, ироды нехрещеные! Большой силой сбиваться здесь надобно, а тогда и в путь до стольного града двигаться...

— Так что же теперь — войско царское сюда кликать?

— И на войско-то, проклятые, нападают... Надысь...

— Ладно ужас на страх напяливать... У страха глаза с зад конский... Ладно, будет ветер зубами месить... Твори что велено!

Больше недели сбивался здесь большой обоз на Москву, покуда более трех сотен саней при тысяче с лишним лошадей да почти с полутысячей хорошо вооруженных людей со всех концов Руси-матушки не собрались

у неприступных стен великого монастыря русского.

У князя Бориса Агафоновича и его сына Алексея не осталось никаких надежд на спасение хотя бы даже из рук разбойников: их сани стараниями хозяина яма были размещены в самой середине громадного обоза, у походных котлов, где всегда было особенно многолюдно.

Последний привал — у Мытищ, в селе Тайнинском. А и наконец-то,

в четверг, под вечер дня Алексея, человека Божьего125, 1552 года, многоверстный путь был завершен, и объединенный обоз, меся хлипкие снежные завалы, с ног до головы обрызгивая прохожих и проезжих грязным, густо перемешанным с навозом снегом, вступил в град стольный, встретивший его отнюдь не с ликованием всенародным...

— Разорви-и-и-ись! — до хрипоты орали конные ярыги, эти городские стражи порядка, отчаянно нахлестывая своими жесткими плетьми и людей, и лошадей в тщетной попытке растащить обоз если уж не по каждым саням в отдельности, то хотя бы по нескольким, на худой конец — по нескольким десяткам саней, чтобы не забивать главные дороги Москвы многочасовым шествием огромного обоза. — Эй, разорвись! Разорвись, черти драные!

Не столбите проезд да проход! Разорви-и-и-ись!

И только на самых ближних подступах к Кремлю и главному московскому торгу обоз наконец разъехался в разные стороны...

— А мы куда же теперича? — почему-то шепотом спросил стрелец

с ранеными руками своего начальника.

— В Кремль... В Чудов... — ответил тот.

— А это где же?

— Сыщем... Эй, человек Божий! Как нам до Чудова монастыря добраться?

— А вон ту колокольню видишь ли?

— Которую? Их тут окрест что деревьев в лесу...

— А вон ту, что сбоку небо подпирает?

— Не слушай ты его, служивый! Ай не видишь — глумится над тобою, юрод непотребный. Сгинь, покуда цел! А ты, стрелец, поспешай вон в те ворота кремлевские, там тебе и укажут дорогу на Чудов-то. Бог в помощь, стрелец, поспешай...

В Кремле долго искать не пришлось: два монаха довели до самого монастыря Чудова.

— В обители-то нашей кого же вам надобно, люди государевы? — спросил один из них.

— Владыка нужен нам, настоятель монастырский Левкий.

Монах перекрестился и проговорил почти шепотом:

— Не доберетесь вы до него, служивые. Он и бояр-то великих не Бог весть как привечает, а уж вас, смертоносцев царских, и возле очей своих не узрит вовсе. Так что ступайте-ка себе с богом, покуда воротники царские Кремль на засовы не заперли — беды вам тогда мало не покажется.

— Ан дело у нас ко владыке превеликое! — продолжал настаивать стрелецкий начальник. — Ты бы, человече Божий, сказал ему, де из Вологды людишки прибыли некие по делу великому. А у людишек тех де грамотка на-стоятелю имеется...

— Ох-хо-хо-х... доброта моя бескорыстная... Ладно, давай свою грамотку — снесу владыке во вред себе неминуемый...

— Не могу я отдать тебе, отче, не взыщи да не ярись. На словах все ему обскажи, а этой вот монеткой дорожку себе посвети...

Монах тяжело вздохнул, истово перекрестился, принял монету и скрылся за тяжелой и низкой дверью.

— По... пойду-ка... пойду-ка я отсель... — прошептал, стуча зубами, стрелец с пораненными руками. — Страшно мне тут... От волков да татей лесных отбивался, страха не ведая, а тут вот...

— Молиться нам поболее надобно — вот страх и отступится... У меня тоже от него ноги подламываются... Ан взялись за дело сие, о страхе забыть напрочь придется...

— Ну да... Только куда ж его деть-то, клятого?.. А ты почем его признаешь-то?

— Кого?

— Да владыку того... Левкия? А то вот явится некий... не он вовсе...

не сносить тогда головы-то нам...

— Не сносить... о том говорено было нам в Вологде... У настоятеля Левкия над правой бровью вроде бы вмятина некая светится, а в ней будто бы кожица запеченная... Не проглядеть бы всего сего...

— Ну уж... глаз-то у меня сквозной — узрю в миг единый!

Вдруг дверь бесшумно открылась. Сначала показалась рука, державшая большой черный посох, а затем и их обладатель, человек лет за пятьдесят на вид, с рыже-седой окладистой бородой, с большим серебряным крестом, свисавшим почти до живота, и с довольно глубокой вмятиной над правой бровью...