Москва-Лондон

Но тот продолжал с непередаваемым ужасом смотреть на кровоточащий труп своего сына, и единственным изменением на лице его были крупные, как градины, слезы, медленно скатывавшиеся с немигающих глаз. Любимый сын!.. Последняя — предсмертная! — надежда и утешение... И его...

за попытку спасти отца своего... Так вот он каков, оказывается, книжник да тихоня Андрей!.. Голос царя он слышал теперь откуда-то словно издалека, но слова почти не доходили до сознания.

— Помнится, Алеша, — говорил Иван Адашеву, — целыми днями голодными да неухоженными с братцем своим Юрьем бегали мы по палатам великокняжеским и то хлебца где ущипнем, то кость какую необглоданную добудем да и догрызем... Всем ведомо, что трех лет от роду государем Московским и всея Руси стал я, от покойного батюшки своего, царствие ему небесное и вечное блаженство... — Иван троекратно перекрестился, — державу нашу получивши. Покуда была при мне да братце Юрье матушка наша любимая, великая княгиня Елена Васильевна, из рода князей Глинских, правительницей, в обиду нас никому не давала, а как померла... и это

в тридцать-то лет, при полной силе и красоте своей!.. так и задумали бояре некие извести и обоих сыновей ее. А саму, голубушку нашу, отравили бояре ближние... отравили... сомнения у меня нету... Ан всех отыщу... всех достану... дай час малый!.. — Иван вдруг замолчал, уйдя в глубину своих чувств

и мыслей. Потом, слегка тряхнув головою, словно сбросив с себя этот груз, продолжал: — Хм... Припоминаю смешное, что веселило до слез боярство мое верхнее: бывало, мы играем (мне-то по смерти матушки всего восемь годочков и было-то, а братцу моему еще и семи не исполнилось), а князь Иван Васильевич Шуйский сидит себе на лавке, локтем о постель отца нашего опершись, а ногу на нее положив, да кидает нам кусочки малые лимона засахаренного — де ловите, словно собачата дворовые, лакомство сие из рук моих, княжата великие, в ничтожестве пребывающие! Смешно, Алеша, верно?

— Да уж куда смешнее... — тихо пробормотал Адашев. — Спеси высокородных предела нету... Этот вот, вор отпетый, и вовсе над царем сам себя возвел...

— А ты чего скажешь, человек княжий?

— Воровство! Воровство сие, великий государь! Сталбыть...

— Вот-вот — воровство сие... Верное слово мужик молвил! Но к чему бы это я рассказ сей затеял в подземелье-то этом да средь воров окаянных,

а, Алеша?

Тот, недоуменно поджав губы, приподнял и плечи.

— Да к тому, что был среди всех князей один добрый и ласковый такой, большой и толстый, который нет-нет да и навестит малолетних великих князей... Бывало, отведет нас куда-нибудь от людей подальше и ну кормить нас пирогами разными, икрой всякой, рыбами копчеными, сладостями.

Ах, до сих пор слюнки еще текут! А притом ничего у нас не просил, ни на кого не натравливал — а просто сидел, глядел, как голодные великие княжата с его гостинцем управляются, улыбался так добро и ласково, точно апостол с иконы, да гладил нас по головам. Только не слишком уж часто наезжал князь сей проведать и побаловать нас, а потом и вовсе служить в землицы дальние наши отправился. Долго мы помнили его и ждали... До сей поры память крепко его держит...

— И кто же сей ангел во плоти был, государь? — спросил Адашев.

— Хм... Да князь Борис Агафонович и был им! А теперь вот принудил меня на ошейник железный, словно зверя дикого, посадить его... Ибо вор он державе нашей. Каково мне, а, Алеша? Или царь уж и не человек вовсе?

Дверь вдруг отворилась, и, пригибаясь, в пытошную вошли друг за другом, первым пропустив игумена Левкия, все три князя.

Царь хмуро, исподлобья посмотрел в их сторону.

— Мужик сказал истинную правду, государь, — жестко заявил князь Курбский. — Славный монастырь наш Чудов словно после боя раны лечит. Монахи до сей поры с дубьем да пищалями на страже стоят...

— И в государевом Кремле сие! — набатом гудел князь Мстиславский. — Воровство сие неслыханное, государь! Что народ московский поутру скажет?

— Басурмане истинные... — злобно проворчал князь Курлятев.

— Отпусти меня, государь... — глубоко вздохнув, сказал Сильвестр, мрачно молчавший все это время. — Воров да богоотступников казнить — дело царское. Мое же — грехи отпускать. Ан некому тут...

— Ступай, святой отец, — кивнул Иван. — А ты, игумен Левкий, останься. Мужика покуда уберите с глаз долой. Да не вовсе, костоломы, просто подалее куда-нибудь. Князя водицею окатите, чтоб при чувстве и разуме всегда пребывал тут. А ты, окольничий, до конца дочитывай, как только князь в дух да разум войдет. Эй, лейте на него из трех ведер сразу!

Когда князь Борис очнулся, он по-собачьи отфыркался и процедил сквозь зубы:

— Казни быстрее, душегубец боярский...

— Не за то ответ держишь, что боярин да князь, а за то, что вор ты пред державою нашею, бешеный да неукротимый вор! Весь народ вологодский взыскивает с наместника царского за злодеяния, им в Вологде, городе нашем любезном, многократно творимые! Ай не слышал обвинения тебе?

— А проверял их кто?