Москва-Лондон. Книга 1

— А усадьба-то куда как велика… И забор что у крепости царской… Ворота настежь — может, ждут кого-то… А то прикрыли бы от греха подальше — вон как волки-то разгулялися! А пуще волков тех — люди… человеки иные всякие… Бога не чтящие… — Ольга вдруг всхлипнула. — Вот ведь чего творят, проклятые… с нами… с батюшкою моим, Богом данным… с матушкою моею милою… с Петрушенькою, братиком моим меньшеньким…

— Ну-ну, неразумная, не отпевай загодя матушку, Анфису свет Серафимовну, хозяюшку мою ненаглядную. Заместо матушки родимой она для меня стала, сама ведаешь… И братика своего… Петрушеньку нашего золотого… тоже не поминай в покойниках-то… Потому что Господь не даст им погибнуть!

— А батюшку… батюшку-то моего как же… как же недоглядел?

— Людей-то вон сколь наплодилося — поди, угляди за всяким-то… Может, задремал Господь на миг единый, а того и хватило злодеям…

— А с матушкою моею… что сотворили… нелюди… на глазах детей ее…

— Недоглядел Господь… — тяжело вздохнула Манька и перекрестилась троекратно. — Работы ему чрезмерно много теперича выпадает… Грешат люди без страха и совести — как пасти такое стадо блудливое? Отец Никодим в церкви сказывал, будто люди Господа Бога бояться перестали, а оттого…

— Ой, гляди, Манечка! — встрепенулась вдруг Ольга, рукою вытирая глаза. — Ратники[95] с пищалями![96] Пади наземь, увидят, не дай бог!

Девушки распластались на снегу, почти невидимые в своих светлых полушубках из домашней овчины, и одним глазом каждая из них с тревогой следила за происходящим на большом, плотно утоптанном дворе.

Вот четверо ратников привязали лошадей к длинной коновязи и вошли в двери большого дома из толстых просмоленных бревен с углами в обло.[97] К дому с одной стороны вплотную примыкал длинный и высокий бесстенный, но крытый сарай-сенник, до отказа набитый отличным сеном, а с другой — такой же большой сарай, но с двумя рядами коновязей вдоль всей его длины. Не меньше двух десятков лошадей сейчас мирно жевали сено и попеременно пофыркивали. Кажется, мороз не слишком беспокоил их, и они лениво переговаривались друг с другом тихим и уважительным ржанием…

— Да ведь это же Комельский ям![98] — воскликнула вдруг Манька, вскакивая на ноги. — Мы же на рассвете уехали отсюда, помнишь, Оленька? Пойдем в дом, отдохнем да отогреемся малость, о лютой беде нашей поведаем, лошадей возьмем с санями и домой помчимся — людишек по всей округе собирать на татей богомерзких! Отец Никодим в набат бить велит…

Ольга тоже поднялась на ноги.

— Ям-то он ям… — глухо проговорила Ольга. — Я его тоже, чай, признала. Только в дому ратники чьи-то объявилися. Того гляди, хозяин или еще кто похуже нагрянет. Побежали в сенник, схоронимся там малое время, оглядимся, присмотримся, прислушаемся, а там и дело наше сделаем…

Пригнувшись, словно в густом лесу или кустарнике, они быстро перебежали безлюдный двор, протиснулись между стогом и стеной дома и стали совершенно невидимыми снаружи, хотя через оставленные в сене крохотные прощелинки они отлично видели весь двор и не хуже слышали.

— Ну и дух же здесь! — прошептала Манька. — А тепло-то, тепло-то как! А то я уж было и озябла вовсе… Ах, благодать-то какая!.. Теперича поисть бы чего-нибудь да молочком парным запить… А то брюхо с голодухи сводит…

— Эй, гляди-кася, Манька, уж не Серко ли это наш разбежался? Он! Он! Ей-богу — он! И сани… сани-то ведь тоже наши… матушкины!

— О господи! — откликнулась Манька. — Он… Серко… Истинный Бог, и сани матушкины… А в их-то, в их-то кто же?

— Может, Господь смилостивился над нами да матушку с Петрунькою ниспослал к нам навстречу? О-о-о! Сатана! Сатана! Снова он — сатана!

— Окстись! Окстись! Чего мелешь-то? Чего лукавого манишь?

— Да ты гляди… гляди, кто из саней-то наших вылезает! О Господи, за что наказываешь?!

— О-о-ох… — едва выдохнула Манька, — во…е…во…да-а-а… ихний… тать наиглавный!..

И это действительно был он…

Подведя коня к стогу шагах в пяти-шести левее замерших от ужаса девушек, он обшарил пристальным взглядом весь двор и нырнул в просторную и глубокую будку саней, обтянутую медвежьими шкурами.

Зажав рты обеими руками, девушки, казалось, окаменели… Они затаили дыхание, целиком обратившись в зрение и слух…

Вот из дома вышли четверо вооруженных ратников, сели на своих лошадей и выехали за ворота. Но очень скоро вернулись — на этот раз сопровождая четверку рослых и сытых темно-серых лошадей, запряженных в большие и широкие сани с короткой меховой будкой на задке.

Девушки едва не выдали себя криком невыразимого изумления и ужаса: прямо на них ехали сани, в которых сидел… да, да, да — сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский, закутанный в меха, в высокой боярской шапке темного соболя. Они вовсе сжались и перестали дышать: им казалось, что страшный князь видит сквозь сено через узкие прорези своих невидимых глаз и их самих, и даже то, чего рядом с ними вовсе и нет. Но он сидел неподвижно, лениво и брезгливо перебирая своими толстыми, словно подкрашенными губами. Длинная с густой проседью борода его покоилась на меховом пологе, натянутом почти до самой шеи…