"Москва слезам не верит" (К 30-летию выхода фильма)

Пиршество людей, у которых отнята Пасха. Какая-то пасха навыворот, словно реализуется пословичное выражение: "у чорта на куличиках" (аналогичную инсценировку этого выражения можно встретить в посмертно изданном романе В.Турбина "Exegi monumentum"). И Сергей, которого окружающим наконец удалось склонить к грехопадению - выпивке ("За ребенка и выпить не грех", - как нарочно восклицает свое традиционное, покрывающее соблазн, комендантша общежития, алкоголичка), - Сергей говорит, сдаваясь: "Эх, черти, надоело с вами бороться!"

Рождество - и сразу Крещение: ребенку нарекают имя. Но все должно происходить шиворот-навыворот: поэтому, кроме имени, ребенку нарекают... отчество. На глазах у всех Александру... лишают отца. Стало: "Александра Александровна". И действительно, было бы неблагозвучно, труднопроизносимо: "Александра Рудольфовна". Все бы, произнося, спотыкались. В центре - два похожих слога: "ра - ру". И, если сделать напрашивающееся, прочитать оба "р" - как латинские буквы, как русское "п", то мы услышим... истошный вопль рыдающего младенца: "па-пу!" Папу. Отца. ("Шай-бу!" - кричат на стадионах оставшемуся навеки бездетным Сергею.) Все это сборище празднующих пасху "чертей" - сборище младенцев, безутешно зовущих Отца. Младенцев... как это и происходило при Рождестве, убиваемых царем-Иродом.

*    *    *

"Папа" также - глава римско-католической церкви, заменяющий, подменяющий отсутствующего Иисуса Христа: еще один кусок несклеенной Чаши! Поэтому сливаются два великих праздника: Пасха находится в центре годового круга праздников в православии, Рождество - в католичестве. Причина появления травестийных образов Рождества и Крещения в том, что вслед за ними еще раз на экране мелькает образ "человека в кепке" - не отца Александры, отсутствие которого все и всех угнетает (мы помним: он, может быть, будет посажен; это еще - и люди, оплакивающие отца-зэка!), но его зловещего "двойника". С этими январскими (по новому стилю) праздниками совпадает, сближается... дата смерти В.И.Ленина в 1924 году. А это событие, как мы уже знаем, нашло отражение, по крайней мере, в двух современных ему булгаковских очерках.

"Выпьем за новую москвичку, Александру Александровну Тихомирову!" - повышенным голосом, как на торжественных собраниях, выкрикивает тост электромонтер Николай. О "новом человечестве", колыбель которого освещалась Вифлеемской звездой, напоминалось в булгаковском очерке "Часы жизни и смерти", написанном в дни, когда, казалось, тоже рождается "новое", советское человечество. Слова булгаковского очерка служили реминисценций пасхального богослужебного текста - так что в нем тоже мотивы Рождества и Крещения переплетались с мотивами Пасхи.

Булгаков нарисовал лежащего в гробу Ленина... Агнцем, Закланным Агнцем, - и тем самым подчеркнул разделяющую христианство и атеизм бездну: этот Агнец никогда не встанет из гроба! И Катерина - "закланный агнец"; и она - мертва; и ей - тоже не суждено встать из гроба, как пелось в песенке "Прощание с новогодней елкой" Булата Окуджавы, коллеги по цеху "бардовской" песни Т. и С. Никитиных (вольно или невольно об этой песенке напоминает "Разговор у новогодней елки" на стихи Ю.Левитанского, звучащий во второй части картины):

И другой мотив. Мотив... Распятия, неожиданно звучащий в этом стихотворении:

...И начинается вновь суета,

Время по-своему судит.

И в суете тебя сняли с креста,

И воскресенья не будет!

*    *    *

"Нельзя молиться за царя Ирода - Богородица не велит!" - убежден Юродивый в сцене на Соборной площади в Москве в трагедии Пушкина "Борис Годунов". Появление мотивов этой трагедии (как бы пророчащее постановку Тарковским оперы "Борис Годунов" в Ковент-Гардене в 1983 году!) в фильме уже предвещалось мотивами самозванства, по-театральному ясно, мизансценически четко представленными в сцене на бульваре. И завершается первая часть фильма коротенькой, но выразительной сценой, похожей на иллюстрацию к книге: героиня, спиной к нам, в косыночке, в наброшенном на плечи сером платке, сидит за письменным столом... и пишет. Позвольте: но это же древнерусский летописец Пимен из той же трагедии Пушкина в сцене в Чудовом монастыре!

Рядом - "лампада": просто электрическая лампа. Голова женщины склоняется все ниже, ниже, падает на руки. Она тушит "лампаду"; ложится в одинокую постель своей монашеской "кельи"; заводит будильник; потом переставляет его на более раннее время - так у монахов в ночи начинается служба. Зарывается головой в подушку, рыдает. Женщина - монах: монах с будильником, с электрической лампой. И - с рожденным ею ребенком. Приподнимается вновь, тушит лампу - жест, напоминающий о лампе, потушенной соблазнителем Рудиком в сцене в "высотке"; жест-исповедь, жест-покаяние. Погружается в темноту, засыпает.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

*    *    *