Москва - столица

И о войне говорила не слишком охотно. Во фронтовую бригаду пошла сразу, после первых же выступлений решила, что останется около фронта до конца. Слово сдержала: до Берлина дошла со своими солдатиками, на ступенях рейхстага свои песни сыграла. С ног от усталости валилась: сорок лет, может, и не такие большие годы, а если изо дня в день сверх сил, так знать о себе ох как давали. Всем пела — и когда помногу собиралось бойцов, и одному раненому, кому жизни оставалось последние минуты. Солдаты «мамашей» звали. Артистка, а не обижалась, что старше своих лет становилась. Иной раз не верили, что она и есть та, «с пластинки». «Неказиста больно была», — смеялась Лидия Андреевна. «Песню играть — не красивой казаться надо, а родной, будто они сами про себя моим голосом поют».

«Вот сейчас словно бы и не понять, за что жизни свои положили: жили небогато, горя повидали без конца, знали, что и еще хлебнут, а все равно героями были. А вы никогда не задумывались, что лучше воюет не тот, кому есть что беречь, а у кого один крест на груди? Сколько ни ездила, уверилась: иначе не бывает. У того, что «с крестом», совестливости больше. Вот им-то песня и впрямь впрок шла, силы придавала. Они и благодарили по-особенному — бережно так, не просто ладошки отбивали. Чуть что не в землю кланялись. Сколько лет прошло, я все глаза их вижу — со всех сторон на меня смотрят: «Спой, Андреевна».

Война все в ее жизни переменила. На ней нашла и свою последнюю (а может, первую?) любовь. Позднюю. Непростую. Совсем как в песне, где любить и жалеть — одно. Обещала делить все радости и горести, и слово сдержала. Страшной ценой, а до конца сдержала. Горестей оказалось куда как много...

Георгиевский зал Московского Кремля. Празднование Дня Победы. Правительство в полном составе и немногие из тех, кто прошел фронтовыми дорогами. Бесконечные тосты в честь «великого вождя и учителя». Солдаты, полководцы — в стороне. Их терпят будто из снисхождения. Вскипела, да так, что удержать не смогли.

«На приеме в Кремле подошла к Сталину. Плюгавый стоит, рябой, ухмыляется. Что же, мол, Иосиф Виссарионович, все о вас да о вас. Ведь вот они воевали, они и побеждали. Показала на Жукова, на мужа, на других. С косиной глянул: «Язык у вас, Лидия Андреевна!» Отчество не по-нашему выговаривает: «е» тянет. Дома муж: «Что ты наделала — под обух нас всех подвела». Через неделю арестовали. Меня сам Берия допрашивал, как я, мол, за мужем государственную измену замечала. Серов, его заместитель, особенно трудился. Просто все объяснял: скажешь, что надо, — надевай концертное платье, езжай на концерт, только ты нас и видела; не подпишешь — сама себя вини. Сказала коротко: «Не дождешься! Зато я дождусь, проклятое семя, как тебя на веревке вздергивать будут. Русская я баба, терпеливая, дождусь». Дождалась. Сама на суде была. Сама после приговора подошла — охрана остановить не успела: «Что, голубчики, есть правда?»

Танкисты в поверженном Берлине. Май 1945 г.

Годы во владимирской тюрьме жизнью показались. Только не тюрьма была страшней всего — слухи. Госбезопасность распустила, искусствоведы поддержали: за то посадили, что русской живописью спекулировала, иностранцам за валюту сбывала. Все сразу забылось: и военные годы, и успех, и любовь зрителей. Искусствоведы с особенным удовольствием свидетельствовали, что конфискованные картины хранятся в Третьяковской галерее и никогда не вернутся к былой владелице, — следствие все досконально выяснило.

Живописью русской и в самом деле увлекалась. И подсказал, и научил разбираться в ней Михаил Гаркави, один из любимейших конферансье предвоенных лет. Все-таки преувеличением было бы сказать, что знала манеру отдельных художников. Рассказ о том, как разоблачила Владимира Хенкина, приобретшего портрет И.А. Крылова кисти Тропинина, узнав в изображенном Михаила Семеновича Щепкина, не слишком убедителен, как и сомнения по поводу авторства. В определенном смысле именно Тропинин оказался тем художником, которому стали приписывать немыслимое множество работ безо всяких на то достаточных оснований. Верно другое: хорошо отличала русскую школу от любой западноевропейской, обладала чутьем на подделки и никогда не отказывалась от лишней консультации у знатоков. Сама признавалась, что никогда не видела в картине материальную ценность, способ вложения денег — только радость общения с ней.