Москва - столица

Александр Таиров скончался через год от рака мозга. Уходили один за другим Сергей Эйзенштейн, Д.П. Штеренберг, Лев Бруни... Кто считал тогда эти потери, если даже спустя тридцать с лишним лет историки культуры постараются стереть все события 40-хгг. В выпущенной в 1982 г. «Музыкальной энциклопедии» 48 г. будет представлен в жизни «формалистов» временем безоблачного счастья: для Шостаковича — получение звания народного артиста РСФСР, для Прокофьева — «сближение с дирижером Самосудом», для Мясковского — первое исполнение 26-й симфонии, для Хачатуряна — первое исполнение оды «Памяти Ленина». И ни слова о постановлении!

Впрочем, музыковеды не составляли исключения. Вышедшая двумя годами раньше энциклопедия «Москва» не вспомнит ни о XX, ни о XXII съездах партии. Л.Н. Толстой был прав в своем определении двух видов лжи, бытующих в исторической науке, — лжи словом и лжи умолчанием. Если первую можно опровергнуть, то вторая страшна тем, что о несказанном можно так никогда и не узнать.

Дмитрий Шостакович

Сергей Прокофьев

Арам Хачатурян

МАСТЕР

«Свободен от постоя» — табличка у ворот посерела от дождей и городской пыли. Врезанные в камень буквы зазеленели густой плесенью. Каменный столб давно покосился. Впрочем, ворот уже не было. Только у другого столба поскрипывала чугунная калитка, за которой начиналась дорожка, выложенная широкими плитами желтого известняка — как когда-то тротуары всех московских переулков. Улица Станкевича, 6 — с 1922 г., Большой Чернышев переулок — с конца XVIII в., Вознесенский — сегодня.

Дорожка в 1948 г. вела к парадному подъезду — с широкими пологими ступенями, высокими дубовыми дверями, под модным когда-то навесом на литых чугунных колонках. Но Александр Георгиевич Габричевский усмехнулся: «Это не к академику Жолтовскому». В подъезд входили люди в милицейской форме — здесь помещался так называемый Отдел вневедомственной охраны района и еще какие-то моссоветовские службы.

За углом дорожка разбегалась в разные стороны. Одна окружала по периметру просторный двор былой, еще боярской, усадьбы — мимо дворницкой, людских, конюшни, поварни, превращенных в жилые закутки с отдельными (немыслимая роскошь тех лет!) входами. В такой «квартире» жила здесь с больным сыном особенно почитаемая Габричевским и Жолтовским преподавательница русского языка и литературы Вера Николаевна Величкина с неизлечимо больным сыном. В прошлом учительница знаменитой гимназии Петра и Павла, ставшая преподавателем Московского Горного института (надо же было сообщать будущим командирам могучей промышленной отрасли навыки грамотности!), Вера Николаевна пользовалась уважением своих почитателей не только благодаря взглядам на советскую литературу с ее бесконечными захлебами от собственной талантливости и вечности. Жолтовский не переставал удивляться ее «четкому», по его выражению, прагматизму. Вера Николаевна делила литературу на ту, которая должна возрождаться в человеческих чувствах и сознании, и на ту официальную, о которой не было смысла думать — просто при необходимости пробалтывать как «Отче наш», не засоряя мыслей и чувств ее сиюминутными стремлениями. «Берегите, как зеницу ока, человеческую реакцию на каждую прочитанную строку! Берегите себя!» — это выражение Величкиной не раз приходилось слышать и от Габричевского, и от Жолтовского.

Другая дорожка направлялась к «черному», или кухонному входу барского дома. Никаких ступеней, навесов, одностворчатая дверь, и, по словам Александра Георгиевича, дальше начинался Мастер.

Формально знакомство с Иваном Владиславичем состоялось сразу по окончании Великой Отечественной войны на достаточно необычной выставке, организованной Академией архитектуры. Именно Академия архитектуры сразу после окончания войны получила возможность обследовать освобожденные территории на предмет выяснения гибели памятников и состояния тех, которым удалось уцелеть. Из старшекурсников и аспирантов, в том числе и Художественного института, формировались небольшие бригады, для каждой из которых намечался маршрут и район обследования. Все, что можно практически делать в походных условиях, были акварельные наброски, более или менее проработанные. Белютину с напарником, тоже участником войны, к тому же лишившимся одной руки, достался район Свири, находившейся под финской оккупацией. Кроме огромной бумаги под грифом Академии с просьбой к местным властям оказывать художникам всяческое содействие (и не принимать их за шпионов!) и с двухмесячным сроком действия, у них ничего не было. Питание гарантировалось только взятыми из Москвы хлебными карточками. Любое его пополнение, как и организация транспорта и ночлега зависели от отношения местного начальства и удачи.