Москва–Таллинн. Беспошлинно

— Самое трудное, когда лежишь, смотреть внимательно вверх, почему-то редко получается, — задумчиво проговорила Маруся. — Тебя начинает колотить. Наверное, потому что ты своим телом разлучаешь море и небо, может, они этого не любят, и когда лежишь между ними, да еще с открытыми глазами, тебя трясет.

— Здесь на Партиарших лебеди плавают по облакам. Когда я их снимал, вспомнил, что древние гадали по внутренностям птиц, и потом понял почему.

— Но это было наивно.

— Иногда то, что кажется наивностью — лишь утерянное знание. Птицы связаны с тремя стихиями: с небом, водой, и с землей, конечно. И та энергия, что они способны впитывать в полете — может, и есть информация, которую искали и находили жрецы… отпечаток информации в птицах… может, и прошлое и будущее крутится в небе, а они выхватывают.

— Информация, отпечатанная в гусиной печени?

— Но… каким-то образом все наверняка связано. Может, именно в птицах.

Они услышали как открывается входная дверь.

— Э-хе, то я! — прогудела Ядранка весело, сбрасывая в коридоре шуршащие пакеты. Стас поднялся, чтобы ее встретить. Маруся осталась за столом, задумчиво составляя из фотографий пасьянс.

8.

Лариса сидела посреди комнаты обставленной по-спартански в маленькой гостинице московского представительства железных дорог Эстонии. Приехав наконец в Москву, она не чувствовала ничего, кроме робости перед чуждым мегаполисом, он сразу забрал всю ее энергию. До вечера оставаясь в номере, она вставала лишь для того, чтобы налить себе воды или прибираться.

«Как Маруся живет здесь уже полгода?», — подумала она и улыбнулась, вспомнив, как легко ей самой удалось адаптироваться здесь в восемнадцать лет. «Теряешь способность воспринимать новое», — сказала она своему отражению в зеркале туалетной комнаты. Они договорились встретиться с дочерью на Манежной площади, и Лариса, несмотря на декабрьскую темень и гололед, решила дойти до места встречи пешком.

Что изменилось в Москве? Масштаб появился нечеловеческий, с раздражением думала Лариса, это город, устроенный для машин, именно они тут тусуются, звучат, спят на тротуарах, двигаются по городским артериям и вовсю пускают газы. Несметное количество автомобилей — проявление постсоветских комплексов местных людей, которые долго были лишены возможностей буржуазного потребления, и когда дорвались, — потребление приобрело карикатурный размах. Что-то жалкое есть в стремлении каждого человека заключить себя в передвижную металлическую капсулу.

Ее пугал этот город неопределенной формы, всегда расплывающийся.

Лариса поймала себя на том, что думает про жителей Москвы, и вообще жителей этой страны — отстраненно, как о чужих, такого раньше с ней не было. «Эти русские», — когда она слышала такие слова дома в Таллинне, ей было неприятною. Но сегодня ей здесь многое казалось лишенным чувства меры, бестолковым, что ли. Раздражало, например, что при первом морозе на улицах появилось огромное количество шуб, «выход зверей», определила Лариса. Конечно, в Москве холоднее, чем в Таллинне, но массовая демонстрация скальпов животных… нельзя ли хотя бы попытаться не носить на себе шкурки убиенных?

Лучше стало то, что некоторые здания, которые она помнила умирающими, были сохранены и восстановлены. На улицах чисто, в центре появилась предрождественская нарядность: гирлянды, елки, много огней. «Но уютности, которая живет в Таллинне, делая повседневность более сносной, здесь нет в помине», — определила Лариса. Новое, чего напрочь не было здесь раньше — кафе и рестораны, даже предположить было нельзя, что когда-нибудь в Москве можно будет поесть на каждом углу. Цены жуткие.

Она впервые осмотрела ансамбль Манежной площади, он неприятно поразил; фигурки, изображающие персонажей русских сказок, показались ужасными. Скульптуры в ямах замерзших фонтанов напоминали о советских детских садиках, их соседство с архитектурой Кремля выглядело анекдотично. «Деревенская эстетика», — Лариса снова заметила, что оценивает город сторонним взглядом и слишком критично. Не сочувственно, это точно. Наконец она увидела Марусю, одетую в пальто, кончик изящного носа дочери был красным, светлые волосы выпущены. Обычно прямые волосы сейчас лежали жесткими завитками, будто она только что распустила косу.

— Привет, … волосы какие длинные. Тебе же холодно в берете, красавица моя.

— У меня теплый шарф. Ма, ты тоже хорошо выглядишь, — дочь ответила ласково, но от материнских рук уклонилась.

Какой красивой актрисой станет ее дочь!

— Выпьем кофе, согреемся заодно, — Маруся вела мать под купол торгового центра.

— Видела мишек косолапых в бронзе, Руся?

— Кошмар.

— На центральной площади! Так ты все же приедешь на Рождество домой?

В кафе Лариса разглядела, что Маруся похудела килограмм на семь.

— Не могу, возникли новые обстоятельства. Папе я пишу и буду звонить. И тебе, ма. Но пока должна решить некоторые дела, потом, когда решу…

— Я могу узнать подробнее? Чем-то помочь… — Лариса старалась не показать, что расстроена, дочь поразила ее собранностью и даже непреклонностью.