Остается исписывать бумагу будничными фразами о том, что лечение подвигается успешно, врачи хорошие. Ольга Николаевна много уделяет сил и внимания, и ты очень благодарен ей и Виктору. Еще о том, что погода здесь лучше, чем в Антарктике, правда, было жарко, как в тропиках, и шли тропические ливни, но теперь все в ажуре. В двух-трех фразах послышится отзвук прошлого — искренней заинтересованности кем-то, чем-то, пойдут вопросительные знаки: где? кто? когда? И все разрядится упреком: совсем забыли, нет писем, хоть бы ты-то посовестился, написал. Ни одного лица с китобойки уже несколько месяцев — неужели никто в Москву не заглядывал? Чушь! Даже Леня Кранец не вспоминает. И Кошелев молчит. Да и ты, Виктор, хорош… А что вам стоит?! Тоскливо же без старой дружбы, когда хребет поврежден да еще когда встречаешься с людскими каверзами, мышиной возней (об этом туманно, вскользь, ледком покрывая негодование) — и вообще особенно тогда, когда вспоминаешь себя среди вас, иного, чем теперь, с крепким костяком, с веселой физиономией… и вертолет качается, вздрагивает, летя навстречу шквальному ветру. А тут вздрагивают только безвинные медсестры, когда на них рявкнешь.
Ни о чем другом не скажешь, не проговоришься. Все остальные слова не поддаются. Одним движением руки зачеркиваешь половину исписанного, подумав, рвешь остальное, упорствуешь, начинаешь заново.
Ты чувствуешь неровность странички — и извлекаешь из блокнота маленькое старое письмецо, полученное как-то на китобазе. И читаешь.
«— Бери пример со своей подруги, — сказала мать дочери, которая не высыпается. — Посмотри: твоя подруга в девять уже спит.
— А разве я на уроке в девять уже не сплю? — отвечает дочь.
Этот анекдот я сочинила для «Кляксы» в нашу классную стенгазету. Тебе нравится?»
Долго, Олег Николаевич, ты сидишь, сникая над этим «материалом» в «Кляксу». Только оклик Беспалова при появлении Ольги Николаевны выводит тебя из твоих сложных лабиринтов.
Ты рад, что Ольга Николаевна еще здесь — не на Бауманской и не в отпуске, — но ты не поднимаешь глаз. Она просит тебя встать, пройтись по палате, с костылями и без костылей, с ее поддержкой, ведет на лестницу, внимательно смотрит, как ты спускаешься и поднимаешься, дает советы, а вернув в палату, спрашивает:
— Что это вы сегодня такой уклончивый? И словно побитый?
Глаза у нее испытующие и невеселые. Ты повинно опускаешь голову и садишься вновь за письмо под ее изучающим взглядом. Она уходит, ничего не добавив.
После ее ухода ждать от тебя уже нечего. Пожалуй, ты и двух слов связать не в состоянии. В коротком бессвязном послании забыты даже приветы друзьям и товарищам по флотилии… Что же, сам Виктор давно не писал тебе и такого.
…Неделю, полмесяца, еще неделю ты ждешь ответа.
Подходит конец августа — конец отпуска китобоев. Скоро у них начнется первая без тебя береговая страда — подготовка к отплытию. Нестерпимо об этом думать! Ты откидываешь голову назад, представив себе лица Лени Кранца и Кошелева, когда они возле вертолета обернутся друг к другу, уже нигде не видя тебя.
Теперь ты катаешь Беспалова реже. Тесно, душно, мрачно тебе в палате, в коридоре, при виде белых халатов, хочется суматохи в порту, погрузки! Ты согласен подписывать накладные и ругаться со снабженцами, готов во льды, на необитаемые острова, хоть в брюхо кита, а главное — хочется видеть тех, кто не может сделать тебе инъекцию, но способен запереть тебя в каюте, вытащить из ледяной воды, замерзнуть вместе с тобой на полюсе. Еще разок похохотать бы с ними, забывшись, наслушаться грубоватых ободряющих слов — и уж потом всех отсечь от себя, как ампутируют ногу…
Письма нет. Вместо него в один из последних августовских дней в твою палату вваливаются гости…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Как-то Ольга Николаевна пошутила, что приезды к ним Виктора напоминают попадание дельфина прямо из вод океана в большой аквариум. Движения немолодого китобоя сначала бывают размашисты не по размерам квартиры, он бравирует, как мальчишка, сыплет словесами, вызывающими улыбку в московских стенах: «братья-китобои», «один чудак», «один сыч», «морской порядок» — и умно посмеивается, глядя на обеих женщин.
Женщинам нравился день привыкания гостя к хозяйкам и их самих к гостю. Они, смеясь, говорили, что за несколько первых часов успевают почувствовать море, Антарктику и китобойный промысел.
На сей раз — после отпуска — морем больше не повеяло. Скорее сушей. Да притом каким-то унылым и малонаселенным клочком земли, почти пустыней.
Но сам Виктор попытался это скрыть. Как вошел в квартиру, развел пошире руки, точно пытаясь обнять противоположные углы комнаты, потянул носом:
— Вы все вдвоем да вдвоем, мои ненаглядные! Мужского духу не чую. Я вот с хлопцами приехал. Сюда бы их! Читал о вас в газете — своим хлопцам говорю: в Москве у меня тетка и сестра — знаменитые женщины. Хотите, мол, познакомлю?
— Действительно, мог бы прийти с товарищами. Посмотрели бы на них, — укорила Татьяна Федоровна.