Мост

Я выбираюсь сначала на темные заброшенные этажи, потом все выше, выше и, наконец, запыхавшись, нахожу незапертый проход через какой-то разрушенный дом на поверхность Моста. Странно, я вроде бы помню, что двумя этажами ниже долго брела, по своим расчетам, с востока на запад, в направлении бухты, а вышла в десяти шагах от внешнего парапета, уж куда восточнее? Ой, всё. Нет, я не буду мысленно представлять свой маршрут, а то меня, кажется, стошнит. Эрик со своей манерой постоянно держать всю карту в голове, наверное, вообще бы в обморок упал. Перед глазами рябят черными пятнами и полосками обратные отображения геометрий, которые чертил светом по темноте предок, объясняя мне механику расхождения и интерференции лоций. Наверное, лоции – уже неправильное слово, очень немногие из них по факту проходимы морем, но других слов у меня нет. Пусть остаются лоции. Слишком много данных, которые пока не утряслись даже в знание, не то что в понимание. Но привычка зубрить и анализировать, анализировать и зубрить снова уже результаты анализа никуда не делась. Спасибо, дядя Колум.

Вот! Вот к кому я пойду в первую очередь. Я оглядываюсь в поисках ближайшего спуска к пристаням. Возьму какой-нибудь ялик и отправлюсь на верфь. Расскажу, что наузнавала. Может, кстати, Колум сообразит, кто этот наш предок, разве что слишком далекий? У деда, я слышала, была родословная на неведомо сколько поколений, но дедова библиотека пропала вместе с домом. Может, Колум ее помнит? Было бы здорово в следующий раз прийти и назвать предка по имени.

Я спускаюсь к деревянному пирсу, который протянулся за быком Моста в глубину бухты. Брать первый попавшийся ялик нельзя. Надо высмотреть лоцманский. Наши, навигеновские, ялики все одинаково выкрашены, все собраны на Колумовой верфи по единой схеме, что там, я могу – при наличии хороших досок и инструментов – сама собрать такой ялик. Конечно, если кто-то будет помогать, ведь часть операций предполагает, что доски надо держать на весу. А вот и он.

Я спускаюсь в лодочку, вытаскиваю из нее и ставлю в уключины весла. Отвязываю конец и, еще стоя, слышу оклик.

На таком же ялике со стороны верфи кто-то гребет… Лодочка заходит в тень Моста, и фигура превращается в черный силуэт на бликующей воде. Ближе… Ближе… Выфь.

– Привет, – говорю я.

– Вылезай, пошли в лоцманский дом, на верфи сейчас не до нас.

У меня падает сердце.

– Колум?

– Жив. Но плох. Шторм там. Сказала Гилю, что ничего поделать не может.

– Шторм не может?

– Слушай, я же не знаю, как это все работает. Но уж, поди, ей обманывать-то ни к чему? Она там сейчас на кухне. Плачет. Ванг у него с ночи сидит.

Я вспоминаю, как страшно похудел Колум за те месяцы, которые прошли со смерти Алкесты, и молча киваю. А ведь я винила его за то, что он сделал ей ребенка. Поди, после стольких лет, как у них ничего не получалось, он и не ожидал, что она может забеременеть? Вообще, даже думать о том, что у немолодых людей что-то такое происходит, отвратительно. Не! Не то чтобы они не должны. Но как-то сразу начинаешь представлять, буэ, кошмар – а с такими вот последствиями… Ох, нет, я ведь даже не сообразила, а на самом-то деле воображаю, как он себя грызет… Ну и вот. Давай, дядя, оставь нас вообще без старших, это ты отлично придумал…

– Эрика надо отпустить, вот я еду, с Четвертого Юга пришла здоровенная делегация, Локи там почти все порешала, но их же и разместить, и неформально с ними посидеть надо, а она тоже не разорвется, – продолжает Выфь. – От тебя, конечно, мы ничего такого не попросим, но хоть будь под рукой.

– Но я тоже… Попрощаться хочу, – с трудом говорю я.

– Да попрощаться, я надеюсь, не вопрос часов, – хмуро бурчит Выфь. – Если увидим, что дело совсем плохо, все же там соберемся, и тебя, конечно, не оставим. Сейчас там и повернуться негде, команда вся тоже под окнами стоит…

Мы молча крепим концы яликов к аккуратно выкрашенным зеленой краской кнехтам, я ловлю себя на том, что наматываю и наматываю оставшийся хвостик, он расползается, я наматываю снова, а Выфь ждет и ничего не говорит.

Он думает: «Держись. Если ты сейчас сорвешься, сорвусь и я, а со мной и все наши».

Я думаю: «Дурак. Что я, не понимаю, что ли?»

Он думает: «Спасибо».

Нет, мы не читаем мысли друг друга, но они мои Братья, а я их сестра, и это немало.

Мы поднимаемся по лестнице, по которой я совсем недавно сбежала, как вдруг Выфь спотыкается. Останавливается, поворачивается ко мне.

– Ему легче. Уснул. Врач говорит, теперь покой – и через недельку будет ходить снова.

– Шторм смотрела? – быстро спрашиваю я.

– Еще нет, скоро посмотрит.

Выфь делает какое-то движение, словно хочет меня обнять, но тормозит посередине, морщится, поворачивается спиной и продолжает подниматься.

Уже совсем возле лоцманского дома я трогаю Выфя за рукав.

– Эрик уехал на верфь?

– Да нет, отбой дали, – вяло говорит Выфь. – Все тихо ждем, Шторм посмотрела, вроде можно выдыхать. Он все равно сейчас спит.

– Хорошо, тогда я к Эрику.

– Добро, – кивает Выфь и, видимо, тут же забывает о том, что я плетусь сзади, ускоряет шаг и ныряет не в парадный, а в один из маленьких боковых входов, едва не стукнув меня по носу дверью.

Брат торчит на своей башне такой же встрепанный, как и Выфь, ну и немудрено. Полирует какую-то линзу от своего телескопа – вот не пойму, какой смысл в этом телескопе, здесь же каждые двести шагов рисунок созвездий меняется? Но мало ли, я вот тоже не то чтобы полезным делом занята.

– Привет, – говорю, – а где у вас лежат данные по закрытым лоциям?

– Как давно закрытым? – уточняет Эрик.

– Конкретно по упавшим вместе с Мостом.

– Эти все стоят в четвертом шкафу в подвале. Здесь. Тебе нужны какие-то конкретные?

Я припоминаю схему, которую нарисовал мне предок.

– Северы, внутренние, кроме самых последних.

Эрик смотрит на меня с интересом.

– А последние – это какие?

– Которые отходили от основной линии совсем уже на берегу, дальние развилки. Вот их не надо.

Эрик задумывается.

– А вот я не уверен, что они отсортированы по последовательности ветвления. Но там, в шкафу, где-то схема была, Шторм нарисовала, когда только планировали, что откуда отламывать.

– О, – радуюсь я, – схема – это вау! На ней же, поди, еще и указано, кто из вас где стоял?

– Вот не помню. Но это тебе кто угодно из Братьев подпишет, ты только копию сама сделай, ладно?

– Ну уж конечно, на документе чиркать не будем.

Эрик улыбается и качает головой. Ну да. Он зануда и предпочитает лишний раз напомнить, чем потом жалеть. Наверное, он прав.

Вечером Рры выгоняет меня из подвала, я ем, не чувствуя вкуса, и падаю спать на первую попавшуюся кровать. Пятьдесят девять северных лоций, из которых тридцать две не подходят – они внешние, то есть выходили на восточную сторону Моста, а Лмм пропал на внутренней стороне. Семь – развилки на суше, тоже можно отложить. Осталось двадцать, по каждой отдельная папка – уровень технологий. Имена и адреса контрагентов. Союзники, недоброжелатели и основные поводы для вящей осторожности. Климат. Что возили туда, что возили оттуда.

Последнее лично мне после колумовской зубрежки говорит больше всего. Я боюсь мест, куда затруднен ввоз лекарств, нот и музыкальных инструментов. У меня волосы на загривке встают дыбом от пометки «Все товары пересчитываются на цену взрослого мужчины, не имеющего профессии». Нет, земного рая нет нигде, и местность, которая продает засушенные цветки для бодрящего напитка, нежнейшую шерсть и фарфор, а покупает световые устройства на солнечных батареях, неоднократно также подавала запрос на «элегантные, необычные пыточные устройства». Но перспектива искать Лмма где-нибудь, где большим спросом пользуются не тронутые кариесом человеческие зубы, меня совсем не радует. Двадцать лоций. О каждой я должна знать все, что можно знать, прежде чем снова спущусь к предку.

В середине второго дня подвального сидения я обнаруживаю, что кто-то принес мне бездымную лампу, кружку какао и корзинку булочек. Вечером я вижу, что пустая кружка и корзинка исчезли. Я поднимаюсь в столовую, Замб ставит передо мной тарелку супа и кладет рядом ложку.

– Колум очнулся. Говорит с трудом, но всех узнает.

– Спасибо.

– Работай, сестра.

Я подпрыгиваю на стуле, но Замб уже ушел с нагруженным подносом к другому столу.

То есть пока я делала то, что мне говорили, и вела себя как зайчик, вся семья во главе с Колумом смотрела на меня так, как будто у них зубы болят. А сейчас, понимаешь, одобрение и всемерная помощь, хотя они даже не знают, чем именно я занята? Серьезно? Нет, где логика?

Я спрашиваю об этом у предка неделю спустя. Он хмыкает.

– Я на их месте тоже обрадовался бы.

– Но в чем именно дело?

– Эмн, – говорит предок. – Ну… представь, у тебя есть… допустим, котенок.

– Допустим…

– Точнее, два котенка. Один из них везде лезет, падает со шкафа, качается на шторах, дразнит собаку и портит твои нитки. Второй сидит на подушке. Или лежит. Или снова сидит. Носом в подушку. Ты о котором из них будешь беспокоиться?

– О втором! – выпаливаю я и осекаюсь.

– Вот ты полезла на шкаф, и они все выдохнули.

Я фыркаю.

– Так, – говорит предок, и между бровями у него залегает нарисованная тонкой светящейся линией морщинка, – теперь давай-ка я покажу тебе, как настраиваются доступ и защита. Лучше сядем.

Мы сидим. Я завороженно разглядываю прозрачные – да, абсолютно прозрачные и видимые, только если напрячь глаза и смотреть как будто боком, но не боком, а прямо, но не на то, что прямо, а чуточку в сторону, в общем, предок сказал, что самое главное – это сознательное усилие, а дальше если доступы есть, то они есть, – в общем, я разглядываю прозрачные ленты – или нити, свитые в ленты, – которые плавно вращаются вокруг меня и немедленно исчезают, как только я перестаю всматриваться в них под этим чокнутым углом зрения. Но напрягаешь глаза – и вот они снова здесь. Предок говорит: они всегда здесь, это часть меня. Я мостовитянка, доступы родились со мною вместе.

– Забота о пассажирах… нет, неправильно… о гражданах, назовем это так… встроена по умолчанию. На всех вас стоят настройки, благодаря которым людям на Мосту безопаснее и понятнее, чем могло бы быть. Но. Есть еще кое-что.

Предок указывает на пустые – прозрачные на почти прозрачном – промежутки на вращающейся вокруг меня ленте.

– Вот. Это – права на обучение. Обратившись ко мне или даже, при некотором умении, в библиотеку, ты получишь целую кучу знаний и умений просто потому, что ты дочь своего отца, внучка своего деда и так далее. Не все эти права наследуются одинаково, например, у тебя и Эрика они разные, ты карту не закрепишь, хоть я тебя заобучайся.

– А отец все это мог?

– Что ты… – говорит предок и усмехается. – Видишь ли, когда права на обучение закрепляли прямо в наследственности… никто не предполагал, как долго все протянется. В общем, при прочих равных это оказалось совсем не плохой идеей, ведь ничего – буквально ничего – с тех времен больше не осталось.

– С каких времен?

– Со времен, когда люди понимали, как мной управлять, – говорит предок. Только кажется, что сейчас это говорит не он сам, а кто-то далеко за ним через него. Но он моргает – и снова человек как человек. Черт, я ведь даже успела забыть, что он нарисованный. – Важно вот что. Все наследственности давно перемешались. И еще перемешались, и еще, и еще. И почти у каждого мостовитянина бо́льшая часть доступов – как прямых, так и доступов к обучению, – перекрыта ограничениями других доступов. В результате и что может человек, и чего он ни в коем случае не может, и чему он может научиться – все это примерно можно увидеть по истории семьи, но точно предсказать, у кого из потомков какая картинка сложится, заранее невозможно. Жаль, что твой отец… не знал, как читать конфигурации пустот. Так он мог бы о тебе понять гораздо больше с самого рождения, но он умел видеть только написанное, а не возможности.

– А что же ты его не научил? – спрашиваю я.

Замирает. Потом говорит, но сначала словно с трудом, подбирая слова:

– Мотивация… Мотивация обучающих модулей поддерживать деятельность Брана Навигена была значительно меньше, чем их нынешняя мотивация поддерживать запросы Уны Навиген.

Фигура умолчания посреди этой фразы – размером, кажется, больше нашей верфи. Ну ладно, мог бы просто отрезать: «Не скажу».

– У Локи этого нет, – вдруг догадываюсь я, указывая пальцем на вьющиеся вокруг меня ленточки.

– Да. Твоя мать собрана из внешних структур и фактически состоит из того же, из чего весь Мост. Но это не основание считать ее, как ты говоришь, «не человеком». Детерминанты Моста на нее не действуют, но ей бывает больно или страшно.

Да-да, уговаривай меня, что она не такая уж и жуткая. Не будем обсуждать этот вопрос, предок, ладно?

– Ей и руки Шторм смогла нарастить только потому, что она в волшебное озеро упала… Ведь поэтому? До этого дед ее даже лечить не мог, – вспоминаю я.

– Упала? Куда упала? – спрашивает предок.

– А, ну откуда тебе знать. Они втроем, Одноглазый… адмирал Бирланд то есть, и Шторм… Ну, принцесса, тогда еще не Шторм… и Локи, летали на воздушном шаре на Гору.

– О воздушном шаре знаю, а вот что там было, не знаю, рассказывай, – жадно говорит предок.

– Там было волшебное озеро, и в нем что-то засорилось, Локи полезла в него, потому что она к магии иммунная, и упала, и наглоталась там воды… точнее, того, что там вместо воды.

Предок резко вздыхает и опять замирает на целую секунду статичной картинкой. Я жду, пока он отомрет, и продолжаю:

– Потом Шторм выпила все озеро, они спустились, Шторм выплюнула озеро в Мост, и на нем заросла первая дырка от Локиных рук, и заработали геммы, и что-то там еще.

– О да, – глухо говорит предок, – это я хорошо помню.

– Ну вот, а на остатках Шторм отрастила Локи руки и вернула себе видимость. Так все и узнали, что она не принц, а принцесса.

– Это я тоже знаю. Не знал, что она влезла в озеро… – печально говорит предок. – Невероятная женщина. Как я не понял сам, что синцерус ее не возьмет? Ах, дурак…

– Шторм говорит, любой другой человек там просто растворился бы, как сахар в кипятке.

– Примерно так, – кивает все еще хмурый предок, – я думаю, со временем ты сложишь про Локи все два и два и разберешься, но давай-ка вернемся к тому, что ваша мама не дала вам с Эриком вообще никаких настроек. И то, что у вашего отца сбоило, поскольку накладывалось одно на другое, – у вас работает. Если научитесь. Один человек не может быть и архитектом, и картографом, это системно запрещено, – а брат с сестрой, почему бы нет, пожалуйста.

– Кем?

– Со временем поймешь. Сейчас тебе надо осваиваться. Смотри сюда…

Он схватил и – я не поверила своим глазам, но чему я удивляюсь? Сижу в темноте посреди нигде, разговариваю со светящимся рисунком, висящим в воздухе, вокруг меня летают какие-то цепочки, похожие на водоросли и на медуз одновременно, и почему меня должно удивлять, что нарисованный мужик хватается за них рукой? – в общем, он схватил одну цепочку, повернул ее ко мне широкой стороной.

– Видишь? Этот маленький символ означает, что ты будешь понимать язык того, кого встретишь там первым. И, следовательно, всех, кто будет с тобой разговаривать на этом языке. Теперь – внимание – я подгружу тебе ресурс еще на два языка, мало ли что. Следи, без твоего внимания это не сработает.

Я пристально смотрю, как значок рядом с пустой частью ленты извивается, растет, отращивает новые ножки и вдруг рывком делится надвое. Половинка успокаивается и возвращается в прежнюю форму, а вторая снова растет, растет, удлиняет ножки и тоже рывком разделяется пополам.

Предок отпускает ленточку, она торопливо возвращается на свое место и кружит.

– Не тошнит? – тревожно спрашивает предок.

– Не, – отвечаю я. Тошнить не тошнит, но чувствую я себя странно. Лоб горит, хочется умыться. Я невольно тру ладонью лицо и замираю в изумлении. Рука прозрачна. Нет, на самом деле нет, я дважды моргаю: первый раз ленточки исчезают, и рука как рука, обычная, в полутьме, второй раз – вокруг меня крутится и светится эта канитель, а внутри запястья толчками пульсируют сосуды, обвиваясь вокруг горсти маленьких округлых косточек, к которым крепятся продолговатые кости внутри ладони. И натянуты, как такелаж, тоненько-тоненько, полосатые пучки нитей до кончиков пальцев.

– Стоп, зажмурься! – рявкает предок.

Я зажмуриваюсь.

– Так, сиди с закрытыми глазами и слушай меня.

Прям интересно, что такого опасного в том, что я посмотрю, как у меня рука устроена. Кстати-кстати, вот ведь как Шторм смотрит, если кто-то болен. Лечить она не любит – никто не знает почему, а вот посмотреть никогда не отказывается. Иногда странное потом говорит, как о том матросе, который вроде чувствовал себя лучше всех из троих, что упали со стапелей вместе с большим бимсом. Только двоих Шторм отпустила по домам отлеживаться, а этого велела привязать к доске на месяц, с двумя полотенцами под поясницу и под шею, и кормили его лежачего, и утку ему месяц носили, и мыли его влажной тряпкой. Мыть я не мыла, а кормить доводилось, помню. Что это было, никто так и не понял, но со Шторм не спорят.

– Ты слушаешь?

– Еще не разжмуриваться?

– Пока сиди так, – говорит предок, – я тебе сейчас настроил подгрузку по запросу. То есть о чем ты думаешь, то и узнаёшь. Если сейчас отвлечешься, то насосешь себе полный пакет анатомии и физиологии человеческого тела и от такого объема будешь три дня отлеживаться. А главное, если я попытаюсь сразу загрузить тебе то, что собирался, у тебя голова лопнет! Ладно, шучу, не лопнет, – быстро поправляется он – видимо, лицо у меня выглядит испуганным даже с закрытыми глазами, – но тебе реально будет плохо. А пока подыши.

Дышу. Ерзаю на подушке – ноги как-никак все равно затекают.

– Вот хорошо. Теперь я тебе загружу нейтральной аттрактивности. Помнишь, как ты к своим дикарям подошла, а они тебе обрадовались и считали, что ты тут вполне по делу находишься? Но при этом никто из них в тебя не влюбился, к тебе не бросились с объятиями, ведь так?

– Ну да, – бормочу я. Говорить с тем, кого не видишь, страшно неудобно.

– Ладно, открывай глаза, только смотри на меня, а не на ноги, уж пожалуйста.

Открываю. Предок разглядывает меня испытующе, затем ловит другую ленточку, растягивает ее передо мной, двигает на несколько секторов, доходит до пустого куска и щелчком вворачивает туда что-то. По пустому пространству ленты вьются спиральки, выравниваются, занимают собой весь неровный прямоугольник. Предок перехватывает чуть дальше и заливает кусочек поменьше.

– А вот – смотри внимательно! – это тебе не фоновый эффект, а включаемая возможность на всякий случай. Хватать или высматривать ее необязательно, просто думай о том, что ты это можешь, и напрягись. Оно сработает.

– А что оно делает?

– Два… Ну сродство хорошее, может, и три… Думаю, третий раз просто очень легонечко получится… В общем, ты сможешь заставить кого-то чувствовать к себе симпатию и расположение. Нет, человек не начнет за тобой таскаться со слюной изо рта и убивать твоих врагов. Просто возникнет хорошее отношение и даже доверие. Оно, конечно, тут же исчезнет, если, например, человек тебя увидит со своим кошельком в руках.

– Что-что я должна для этого сделать?..

– Глядишь на человека и думаешь: «Посмотри на меня, я же хорошая».

– И все?

– Все. Но это поможет не во всех ситуациях – если тебя уже к столбу привязали и собираются сжечь, ты их хоть заубеждайся, что ты лапочка. И рассчитывай на два раза. Третий… ну так, считай, что нет.

Я киваю.

– Сейчас иди домой, отъешься и отоспись. Потом соберись… ну как в море собираются, чтобы минимум необходимый был. И, как храбрости наберешься, приходи… Я покажу, как пробивать дорогу.

– А это страшно?

– Там – страшно. Очень. Потом привыкаешь, конечно.

– Ты сам путешествовал так, да? – уточняю я.

– Да. Только я сделал одну ошибку, которой уже не сделаешь ты.

– Какую?

– Я тоже искал цельности. Но я собирал другого человека.

– Я тоже ищу другого человека.

– Искать – это другое дело. Но собираешь ты себя, Уна Навиген.

Я моргаю и молчу, не зная, что ответить.

– И сопряжение уже близко. Твои… Части тебя уже движутся тебе навстречу. Будь храброй, – говорит он, потом замирает… и выключается. Я сижу на полу в темноте.

До свидания, дорогой предок, блин. Ну ладно, до очень скорого свидания.