Мост к людям

Не могу я представить себе Бучму и в роли риторического декламатора драматургического текста. Он глубоко ненавидел искусственную артистичность, которая столь часто звучала у других актеров в чрезмерных пережимах на определенных этапах фразы, что должно было подчеркивать отношение артиста к тексту, который он читал или играл. Бучма не только не прибегал к «романтическим преувеличениям», а даже не повышал голоса. Между тем в его обыкновенной приглушенной речи звучали со сцены и пылающий гнев, и неудержимая радость, и убийственная ирония, и беспощадная сатира. Достаточно вспомнить только одну сцену из «Украденного счастья», когда Бучма, н е  п р о и з н е с я  н и  е д и н о г о  с л о в а, разувался на протяжении нескольких минут, которые в театре, как известно, всегда кажутся намного более долгими, нежели на самом деле. Он не произнес ни слова, а тем временем сумел вместе с завороженными зрителями пережить столько безмолвного горя и трагической безысходности, каких не навеет и целый монолог. Ему были органически чужды любые проявления фальшивой многозначительности и столь же глубоко и органично присуще умение жить на сцене настоящей человеческой жизнью, которая не терпит ни излишней велеречивости, ни чересчур эффектных жестов, ни насильно форсируемых слов. Он был актером без какого-либо актерства, и это его делало великим.

Мне посчастливилось видеть Бучму во многих ролях. О каждой из них немало написано, и повторять здесь слова, которыми критики высказывают свое восхищение, я полагаю, не стоит. Но один раз мне посчастливилось встретиться с ним как с режиссером спектакля — об этом скажу.

Речь идет о спектакле, осуществленном в 1939 году Театром имени Франко по моей стихотворной пьесе «Судьба поэта».

Первое, что поразило меня, было непривычное доверие Бучмы-режиссера к возможностям молодого драматурга. Дело в том, что я познакомил Амвросия Максимилиановича со своим произведением, когда была написана только половина — первые два акта, и, несмотря даже на мои протесты, он начал репетиции, не ожидая, пока я пьесу допишу. Я возражал против этого потому, что и величие самой темы, и то, что спектакль должен был быть посвящен юбилею Тараса Шевченко, меня, тогда еще малоопытного драматурга, пугало, и я вовсе не был уверен, что если написал два действия, то сумею написать еще два. Однако, выслушав мои опасения, Бучма свернул рукопись и решительно положил ее в карман.

— Кто написал два, тот напишет и остальное, — произнес он.

Это не могло быть риторическим общим местом, поскольку речь шла о совершенно конкретном случае. Два акта написал я, и именно я обязан был написать еще два. Обязан потому, что спектакль был не только запланирован, его уже утвердили соответствующие инстанции как театральную часть празднования шевченковского юбилея, следовательно, начав репетиции, режиссер не имел права сомневаться в том, что доведет спектакль до конца.

На мой взгляд, такая поспешность была рискованной, по мнению Бучмы — нет. Выходит, ознакомившись с началом, Бучма поверил, что я сумею завершить произведение. Насколько мне это удалось, судить не берусь, но в том, что свое произведение я дописал, немалую роль сыграла именно вера Бучмы в мои возможности.

Конечно, актерам было нелегко работать над созданием образов людей, судьба которых еще не доведена автором до логического завершения. Но Бучма знал мой последующий план, внес в его развитие свои коррективы, и уверенность в том, что я его советами воспользуюсь, давала ему возможность направлять творчество артистов в желаемом направлении. И когда я привез последние два действия в театр, в актерском решении двух предыдущих действий почти ничего не пришлось менять.

Во время репетиций я нередко сидел в полутемном зале и наблюдал. Не знаю, хорошо это или нет, но Бучму-режиссера всегда перевешивал Бучма-артист, и исполнителям ролей это помогало. Его сила как режиссера спектакля заключалась не столько в художественно-организационном мастерстве, сколько в свойственном Бучме актерском проникновении в характер каждого образа и в умении указать, а главное — показать, как такой проникновенности достичь. Для этого порой достаточно было едва заметного мимического движения или скупого жеста, столь точных и характерных, что перед глазами возникал чуть ли не весь образ в совершенной полноте.

Вот тут-то ярче всего и проявилась нетерпимость Бучмы к фальшивому актерству и пышной декламационности. Нечего греха таить — актеры и в Театре имени Франко любили иногда подменять силу внутреннего чувства силой собственного голоса… Бучма этого не терпел. Драматическая речь была для него прежде всего естественной человеческой речью, и если автор написал ее в стихотворной форме, то это ничуть не должно было менять подхода к драматическому тексту.