Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Цирк для Дер Нистера — это арена обмана, фаль­ши, мишуры, неравенства, наготы, а впослед­ствии цирк станет сценой его художественно­го аутодафе⁴¹. Третий царь устраивает борцов­ские поединки, чтобы его придворные увидели, как он побеждает сильнейших атлетов на земле. Конечно, поединок — это мистификация, пото­му что приехавший атлет посмотрит на окружа­ющую толпу и «увидит их изящество и их сложе­ние, их платье и их осанку, их придворное пове­дение и их знакомство с царем, и их близость к царю» (Y 257, Е 527), и это повергнет его в замеша­тельство. И если атлет одет, как обычно, «во что- нибудь легкое, телесного цвета, удобное и плотно облегающее», то его царственный противник по­является во всем царском великолепии:

И в тот момент, когда силач бросил взгляд на царя в его убранстве, царском наряде, в богатом наряде, сверга­ющем золотым блеском; в тот момент, когда царь встал перед ним во всем своем величии и достоинстве, вели­чественный и великолепный, уверенный и внушающий уверенность, и когда царь торжественной поступью при­близился к силачу без тени сомнения и остановился пе­ред ним — силач потерял всю свою храбрость и силу, по­чувствовал себя, как обычный человек перед царем, как смиренный подданный царя. (Y 257-258, Е 527)

Потом царь решает устроить последний борцов­ский поединок перед широкой публикой и выхо­дит против гордого атлета, который «исполнит свою задачу с блеском, сделает что может и будь что будет» (Y 262, Е 529).

Момент швиры, когда царь повержен в первый раз, происходит здесь от отношения зрителей, ко­торые открыто симпатизируют не ему, царю, а его противнику. Хрупкое самомнение царя, постоян­но поддерживавшееся приближенными, сокру­шено окончательно и бесповоротно, и он тонет в унынии и тоске. Остается только последняя на­дежда на то, что где-то на самом краю его царства найдется нищий, потому что только он может ис­целить царя. Нищий-бродяга, другими словами, человек, живущий в мире, свободном от угожде- ни я своему «я», избавленный от ложной гордыни и самомнения, идеально подходит для того, что­бы исцелять измученные души.

К тому моменту, когда мы подходим к исце­лению третьего и последнего царя, рассказчик демонстрирует свою самую удивительную улов­ку: побежденный царь — единственный, чья бо­лезнь заставляет историю идти дальше, а нищий, рассказывающий эту историю, чтобы исцелить царя — не кто иной, как Бова. Вновь поиски героя блистательно оправлены литературной рамкой, хотя продолжение еще впереди: Бова достает из мешочка волчий клык и вешает его на шею царю. «Уверенная и преданная» улыбка Бовы сильнее, чем волшебный клык, заставляет царя поверить в исцеление (Y 271, Е 534). Затем все становится на свои места: царь исцелен; он устраивает по этому поводу пир, на котором предлагает Бове царское вознаграждение, но тот хочет лишь одного — царского волка, у которого не хватает переднего клыка. Получив обратно свой клык, волк в мгно­вение ока переносит Бову обратно во дворец, где его невеста наконец восстала ото сна как раз к его триумфальному возвращению. Возлюбленные обнимают друг друга, и сказка заканчивается их свадьбой.

Самая «активная» из сказок Дер Нистера од­новременно дает наибольший катарсис, и рас­сказчик подчеркивает это словами от перво­го лица в виде формулы: «И я тоже был на этой свадьбе и ел там имбирный пряник, а... тот, кто не хочет запомнить эту сказку, пусть забу­дет ее»⁴². Рассказывание сказки — лучшее ле­карство. Только художник может разбудить спя­щую красавицу. Только тот, кто приобщился к прошлому, может заглянуть в будущее, и толь­ко тот, кто боролся за самопознание, может ис­целить тех, чьи души расколоты. Из всех ролей Бовы роль сказочника самая всеохватная — и самая недоступная. Он избранный, он целитель всего человечества.