Мангер не мог найти лучшую модель для подражания. Штейнбарг продемонстрировал, прежде всего, что, если высокая культура подчиняется строгим ограничениям устной поэзии, она способна преодолеть границы печатного слова. Хотя Штейнбарг откладывал публикацию своих басен на десятилетия, шлифуя и доводя их до совершенства, они циркулировали по Румынии, передаваясь из уст в уста. Изрядное число его детских стихотворений были положены на музыку19
. Когда в 1928 г. Еврейское школьное объединение пригласило в Черновицы делегацию деятелей идишской культуры, чтобы отметить годовщину знаменитой конференции, Штейнбарг завоевал внимание еще более широкой публики. Гвоздем программы былстали неотъемлемой частью идишского репер-
20
туара .
К тому же пример Штейнбарга научил Мангера тому, какую силу может иметь один-един- ственный жанр. Вопрос, было ли предпочтение, оказанное Мангером балладе, обусловлено чтением таких немецких авторов, как Гете, Шиллер или фон Гофмансталь, или знакомством с творчеством Мани Лейба, Зише Ландау или Мойше- Лейба Гальперна, остается открытым. Но несомненно, что именно Штейнбарг, имя которого неразрывно связано с басней, показал земляку, каким образом можно превратить старомодный жанр дидактического стихотворения в современную классику.
В конце 1928 г., когда Ицхок Мангер совершил свое первое важное путешествие в Варшаву, двадцатисемилетний поэт уже точно знал, откуда он пришел, куда направляется и что нового он может предложить. С одной стороны, он сравнивал себя с Танталом, сыном Зевса, который в загробном мире наказан вечным голодом и жаждой. Мангер-Тантал, родившийся в провинциальном румынском болоте, мог только мечтать о том, чтобы припасть к идишским водам, текущим через советскую границу или отведать плодов, произрастающих на польско-еврейской ниве21
. Варшава тех лет была космополитичной гаванью. С другой стороны, в выступлениях и интервью, которые относятся ко времени его приезда, он авторитетно говорил об идишской поэзии в Румынии (и его собственном центральном месте в ней), о традициях народной песни у румын, о цыганах, об испанцах, о фундаментальной связи между фольклором и современной лирической поэзией, и прежде всего о балладе. Критику Шлойме Бикелю он сказал: «Моей основной сферой будут теперь баллады в фольклорном духеПереца»22
. Варшава — это, может быть, второй Париж, но Румыния — это источник современной идишской «басни, гротеска и баллады», родина Гольдфадена и Збаржера, а возможно, и место второго рождения Переца23.Если баллада действительно была для Мангера мостом к Библии, как утверждает Шлойме Бикель, то письменные свидетельства, оставленные сами Мангером, свидетельствуют об ином. Баллада для Мангера была окном в мир и мистическим источником всей великой поэзии; он усматривал в ней кровь и смерть; величайшими ее образцами были «Лесной царь» Гете и «Ворон» По24
. Непреодолимое расстояние отделяло басню — освященную временем форму еврейского самовыражения — и балладу, позднее всего сформировавшийся и наименее еврейский жанр идишского фольклора. Хотя баллада имеет глубокие корни в устной традиции, Мангер предпочел ее потому, что она универсальна и тесно связана с природой. В лирических балладах, которые он писал в эпоху своего ученичества, пейзаж, оставаясь неуловимым, был наиболее важным элементом: «Чудесная баллада о старой рыбачке, которая ушла на поиски своего мертвеца в темную осеннюю ночь», «Баллада о дорогах», «Баллада об улыбках», «Баллада о ночном человеке с синим фонарем», «Баллада о гусаре и ночном человеке», «Баллада о скитальце с серебряной звездой», «Баллада о ночи». Он правильно сделал, что не опубликовал их25.