Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Как поля, куда Рахиль выходит набрать воды, поля, пахнущие сумерками и сеном (фун деме- рунгун гей, «Синие, тихие сумерки / Густы, слов­но мед»), стихи в Медреш Ицик представляют со­бой сплетение поэтического желания и повсед­невности. Благодаря этому несравненному каче­ству— смелому и порой своенравному смешению высокого и низкого, пафоса и пародии, идишско- го, немецкого и славянского — модель остает­ся свежей и плодотворной. Благодаря Перецу и Шолом-Алейхему, чьи образы Мангер воспринял давным-давно, поэт-рассказчик добился совер­шенных интонаций, сделавших эту модель прак­тически вневременной. После того как Мангер пожал плоды доморощенной пародии, сюжетов и поэзии, ему осталось только овладеть чувством места.

В утренних серых сумерках Упряжью тихо звеня,

Старый слуга Элиэзер Запрягает гнедого коня.

Идет Авром. У него на руках «Сын старости» сидит.

Звезда голубая, чистая Над старой крышей блести.

«Трогай, Элиэзер!» Защелкал кнут.

Впереди серебрится шлях.

(Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах.)

Ветлы придорожные Назад побежали гурьбой Смотреть, не плачет ли Сора Над колыбелью пустой⁵³.

Единственно возможный реальный пейзаж, по Мангеру, это пейзаж поэтический. Демерунг, за­имствованное из немецкого языка слово, которое Ницше, Вагнер и экспрессионисты использовали для сотворения Апокалипсиса, обозначает идеаль­ное состояние перехода, предпочтительно перехо­да от тьмы к свету. Голубая утренняя звезда, кото­рая светит над домом Авраама и Сарры, добавля­ет еще один оптимистический штрих, когда смысл выражения «печально-прекрасный» сводится к «прекрасному». Но тут же мы видим ивы, бегущие назад, чтобы посмотреть, кто еще плачет. Как толь­ко путешествие началось, смерть предрешена.

«Куда мы едем, папочка?

На ярмарку в Лашков? Скажи.

А что ты купишь, папочка,

На ярмарке? Скажи».

«Тебе — трубу и барабан,

Солдатиков целый полк,

А мамочке на платье С тобой мы купим шелк».

Глаза Аврома влажнеют,

Он чувствует, как нож За пазухою жжется:

«Ну и ярмарка... Что ж...»

(с. 51-53).

Все знают колыбельную «Отец уехал на ярмар­ку», и все читали историю Авраама, ведущего на жертвоприношение Исаака. Второе добав­ляет пафоса и напряжения первому, поскольку что-то уже не так: мать всегда остается с ребен­ком дома, а здесь колыбель пустеет и невинное дитя сопровождает отца в этом роковом путеше­ствии. «Ну и ярмарка... Что ж», — бормочет отец себе под нос.

«Элиэзер, жди у мельницы!

Оттуда мы вдвоем С Ициклом доберемся До ярмарки пешком».

Элиэзер ворчит на козлах И все глядит на шлях.

(Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах).

Теперь весы ощутимо склонились на сторону пе­чали. Печальную, но ни в коем случае не страш­ную, как в сравнении с библейским повествова­нием о жертвоприношении, так и в сравнении с «Лесным царем» Гете, знаменитой балладой об отце, который отдает единственного сына в лапы смерти. Мангеровский мидраш смягчает устро­енное Богом страшное испытание веры, а также ослабляет эротизм и сверхъестественные тона Гете. В конце современного мидраша появляет­ся не ангел, останавливающий руку палача, и не Лесной царь, вызывающий свою невинную жерт­ву, а две милосердных фигуры: Элиэзер, который о чем-то догадывается и к которому Авраам обра­щается по-украински, и поэт, который знает, что история закончится благополучно.