Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

А потом наступила война. В последовавших ис­пытаниях и бурях — Мангер оказался без дей­ствительного паспорта в Париже, добрался до Марселя, бежал в Тунис, оттуда попал в ливер­пульский госпиталь и, наконец, нашел убежи­ще в Лондоне вместе с Маргарет Уотерхаус — он видел, как все мечты об идишском ренессансе уничтожаются вместе с его читателями. «Куда теперь? Что дальше?» — поет еврей, который увидел полумесяц в кукурузном поле (написано в Лондоне в 1941 г.). «Я стал скитальцем по про­странству и времени, неугомонностью между Богом и человеком, печальной и безудержной мелодией, раздающейся с рога луны»⁶⁰. Мангер горячо возненавидел немцев, чьей культурой он когда-то так восхищался, и идишскую литератур­ную элиту, которая так недостойно обращалась со своими великими поэтами. Самый страшный удар обрушился на него в марте 1944 г., когда при­шло известие о смерти его любимого брата Ноте. Эта новость до такой степени лишила Мангера душевного равновесия, что он написал открытое письмо Я.-И. Сегалу и Мелеху Равичу, в котором отрекся не только от идишской литературы, но даже и от языка идиш⁶¹.

Ноте стал мертвой музой Мангера. Поскольку гротескная реальность, как он объяснил Мелеху Равичу в минуту просветления, сделала ненуж­ным написание баллад, Мангер обратился к соне­ту и написал восхитительный цикл сонетов в па­мять о своем брате. Он также вернулся к Библии, на сей раз к книгам Руфи и Иова, а также к исто­рии Каина и Авеля.

«Авель, брат, просыпайся — пора!

Что-то нынче красивый ты...

Может, это удар топора —

В нем причина такой красоты?»

«Где ж была она раньше — в самом топоре?

Или где-то в тебе жила?

Ну, скажи мне, скажи скорей —

Покуда ночь не пришла».

«Ученик портного Ноте Мангер, изучающий Библию», добавил еще пятнадцать хумеш-лидер, основанных на двух первых книгах Царств. Так Библия стала для Мангера книгой памяти, веч­ного изгнания и искупления. Она превратилась в толстый том, который люди спасают из огня — чтобы помочь потерявшему надежду автору пре­одолеть этот страшный раскол⁶².

Его стихи перенесли потрясение гораздо лучше, чем психика. В стихах нет ни следа той болезни, от которой страдал сам Мангер, нет также следа войны или послевоенного периода, когда Мангер находился в самом ужасном и нар- циссическом состоянии духа. И еще, если Рохл

Ауэрбах, которая чудесным образом выжила в Варшавском гетто и спасла из пламени войны бу­маги Мангера вместе с некоторыми другими со­кровищами лишь для того, чтобы наткнуться на вспышку мангеровского гнева, когда они воссо­единились в Лондоне, если Рохл Ауэрбах смогла сохранить молчание по поводу всего, что произо­шло между ними, то имеем ли мы право судить Мангера? Он достоин намного большего, чем те агиографы, которые написали для потомства его житийный портрет. Но он имел счастье принад­лежать к литературе, которая свято чтила права собственности. Архив Мангера (хранящийся в Иерусалиме) содержит самые отвратительные письма, которые написаны на этом языке. Но если говорить о текстах поистине значитель­ных — о стихах, — Мангер в них оставался пре­красным принцем⁶³.

На какое-то время Мангер нашел убежи­ще в литературе. Он всегда преклонялся перед Боккаччо, «прежде всего за его исключительное мастерство, потом за его способность очищать и возносить до абсолютной красоты инстинкты, которые обычный человек опошляет»⁶⁴. Теперь Мангер планировал написать продолжение «Декамерона», где десять человек, символически переживших Холокост, собираются в бомбоу­бежище, чтобы обменяться рассказами, но опу­бликовал только две истории: «Истории Гершла Зумервинта» и «Панский ус».

Первая из них — фантастическое воспоми­нание о детстве, достойное Шолом-Алейхема. Ребенок (которого на самом деле звали Ицикл), приехав в гости к бабушке и теткам в городок