Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Поэтому начнем с идишского писателя. Его жизнь обошли серьезные невзгоды с тех пор, как он узнал все необходимое об искусстве в суде своего отца и на кухне своей матери на Крохмальной улице, а также то, что вдохновило его стать хроникером польского еврейства — увиденные собственными глазами картины быта безгрешного местечка Билгорай, в кото­ром он прожил с тринадцати до девятнадцати лет. Третий из четырех детей, населявших вар­шавскую квартиру, юный Исаак был просто об­речен стать писателем.

Я был еще маленьким мальчиком, так что мне позволя­лось выглядеть как женщине. Я наблюдал в этой комна­те [где вершился суд] все возможные виды махинаций, и голова моя была полна мыслей и фантазий. Мне пришло в голову, что, возможно, жених и невеста вообще были не люди, а демоны... Может быть, молодой человек — колдун с Мадагаскара и он наложил на нее чары? В книжках, ко­торые я читал, я встречал несколько таких историй. Я уже тогда чувствовал, что мир полон чудес⁵.

Он, несомненно, был обречен стать таким писа­телем, который превращает фантазию в реаль­ность, раскрывая метафизику человеческой люб­ви и страсти. Когда его разум пресыщался чудес­ными событиями, происходящими в квартире, юный Исаак всегда мог прийти в себя на балконе, где наблюдал общий план всего сущего, на что не отваживался никто, кроме него⁶.

Все, что он читал, укрепляло его убежде­ния: рассказы на идише, Талмуд (особенно рас­сказ о мужчине и блуднице), каббала, даже «Преступление и наказание» Достоевского. В дарвиновской борьбе за выживание, раздираю­щей общинный хедер, в который его отправили, мечтательный Исаак в итоге победил «Сильных», рассказывая им истории из «литературы». К сча­стью, формальное образование в хедере почти не отнимало у него времени, зато он получил весьма глубокое неформальное образование дома. «Хотя я за свою жизнь прочитал множество философ­ских трудов, — рассказывает он нам в авторском замечании, — ни в одном из них я не нашел более убедительных аргументов, чем те, что приводи­лись у нас на кухне. Дома я также впервые услы­шал о некоторых странностях человеческой пси­хики»⁷. Но Исаак часто остается в мучительном одиночестве, столкнувшись с вопросами о Боге, творении, рае и аде, поскольку его старший брат Исраэль-Йегошуа занят рисованием реалистиче­ских пейзажей и чтением Коперника, Ньютона и Дарвина.

Дом, в который ты возвращаешься, — пример одиночества и непримиримых противоречий. Отец сидит весь день у себя в комнате; он терпеть не может, когда его отвлекают от изучения Торы. Мать находится там, где ей и пристало быть — на кухне, потому что «в те годы считалось вполне нормальным, что женщина рожает и воспитыва­ет детей, готовит, ведет хозяйство да еще зараба­тывает на жизнь» (Y141, Е 44, R 43). Если спорщи­ки врывались к ней на кухню или в соседней ком­нате происходило что-то из ряда вон выходящее, ее парик растрепывался и неизбежно начинался конфликт между ее «холодной логикой» и непре­клонной верой отца («Почему гуси кричали?»). А как могло быть иначе, если сама Крохмальная улица была образцом контрастов: еврейские про­ститутки с золотыми сердцами («Свадьба»), обра­зованные издатели, которые занимаются контра­бандой («Друг моего отца»), дельцы, до такой сте­пени порочные, что им ничего не стоит подделать подпись раввина («Они подделали вексель моего отца»), вульгарность и изысканность в одном и том же человеке («Подарок на Пурим»). Есть еще несколько скрытых праведников, таких, как реб Хаим Горшковер, который больше всего на свете любит читать псалмы и вспоминать о Горшкове, реб Ошер-молочник, «вся жизнь которого была сплошным “да”», и безымянная прачка-полька, которая не могла умереть, не вернув Зингерам выстиранное белье.