Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

С Крохмальной улицы, которая была самой лучшей школой для подающего надежды писа­теля, мать увозит тринадцатилетнего Зингера в райский уголок Польши. Оставив суровую и го­лодную Варшаву, оккупированную немцами, и переселившись в дом предков, находившийся в австрийской зоне, Зингер непреднамеренно от­клонился от траектории других идишских пи­сателей. Никто из них не возвращался в штетл иначе чем со статистической или этнографиче­ской целью. Но Билгорай был родным домом его дядьев, теток и хорошеньких кузин, заповедни­ком исчезающего еврейства и старой, неиска­женной польско-идишской речи. «В этом мире, мире старого еврейства, я отыскал истинные духовные сокровища, — ностальгически писал Зингер, — и получил редкую возможность уви­деть прошлое моего народа в реальном обли­чье. Время как будто отступило вспять. Я жил в иудейской истории» (Е 290, R 263). Своим идиш- ским читателям он поясняет: «Все во мне гово­рило: это обязательно нужно будет когда-нибудь описать» (Y 340).

Кроме того, Билгорай стал местом, где Зингер обзавелся новыми друзьями и вкусил от древа светского знания. Еще в Варшаве мальчик-сирота Борух-Довид обучил его тайнам каббалы и пре­мудростям жизни («Реб Йекл Сафир»). Здесь, в местечке, молодые люди открыто читают запре­щенные книги, пишут и говорят на иврите. Сын раввина, Исаак может читать такие книги только на чердаке, и именно там он подпадает под чары Спинозы.

Поскольку книга «Папин домашний суд» была для Зингера первым «экспериментом по соединению воспоминаний и вымысла» и она написана от лица второго его литературного двойника, Ицхока Варшавского, официального стенографа, изредка также выступавшего в роли литературного критика в газете «Джуиш дейли форвард» (третьим его двойником был бульвар­ный журналист Д. Сегаль), в ней раскрываются сильные и слабые стороны его литературного таланта. Там, где сюжет слишком слаб, чтобы заполнить очередной еженедельный выпуск,

Варшавский полагается на выдумку, на таин­ственный стук в дверь, на череду риторических вопросов, на неестественные случайности, на вставной эпизод с балконом, где философству­ет развитой не по годам рассказчик. Но этот эксперимент одновременно дает возможность ввести множество голосов и перспектив, кото­рые и составляют общую речь: во-первых, это сами спорщики, которые не соглашаются друг с другом ни по одному вопросу; во-вторых, это Пинхес-Менахем и Батшева Зингеры, которые ссорятся друг с другом по ходу повествования. Наконец, это сам рассказчик, который находит­ся одновременно внутри и снаружи своей исто­рии. Варшавский пишет небрежно, перескаки­вая от своей житейской перспективы к той, где действуют его неискушенные персонажи. Чтобы компенсировать эту странность, он предваряет свое сочинение небольшой речью об универ­сальном значении бейт дина. Идеал прогресса, проповедует Варшавский, это возвращение к мо­дели раввинского суда. «Нет справедливости без доброты», — предостерегает он⁸.

У Зингера было множество причин оправ­дывать существование отмирающих институ­тов польско-еврейского прошлого. Одной из них было желание переписать собственную биогра­фию, в основе другой лежит стремление к рас­ширению творческого репертуара. Но есть и еще одна причина — мессианская. В этом лите­ратурном эксперименте, как в квинтэссенции формы рассказа, Зингер нашел наилучшее сред­ство, чтобы передать консервативный взгляд на жизнь. Если в фантастических и гипнотических рассказах Дер Нистера господствует утопиче­ское видение будущего, подобного которому ни­когда не существовало в прошлом, а обманчи­во простые библейские стихотворения Ицика Мангера создавали ободряющий душу образ, в котором переплетается прошлое и будущее, то ученые и иногда оккультные рассказы Исаака Башевиса Зингера были направлены на изме­нение настоящего во имя более совершенного, если это вообще возможно, прошлого. Вначале маленький Ичеле Зингер учился быть традици­онным рассказчиком. К концу жизни рассказы­вание историй стало потребностью, основанной на отношении к Богу и высоким нравственным идеалам.

Другая, демифологизированная жизнь Ицхока Зингера имеет предельно антимессианский ха­рактер. Готовя автобиографию для нового изда­ния так никогда и не опубликованного идишско- го лексикона, Зингер не упомянул о пребывании в Билгорае. «(5) Переехал в Варшаву в возрасте трех лет. (6) Начал писать на иврите... Вскоре пе­решел на идиш». Оставшееся до переезда в Нью- Йорк время было занято работой в ежедневных газетах на идише, сотрудничеством с литератур­ными журналами и даже изданием журнала (с Агароном Цейтлином, с которым Зингер дружил всю жизнь), переводом важнейших европейских романов, а также публикацией его книги «Сатана в Горае». Вместе с тем этот скромный документ многое говорит о карьере, развивавшейся в среде польско-еврейской словесности⁹.