Мотив

— Ну, этой веревочке еще долго виться, — возразила Дина. — Знаешь, о чем доложила мне Ленка Ерышева?.. Что Чеснокову с Даниловой уже влетело за неправильное ведение этого дела. Что никакой митинг и не нужен был, еще чего вздумали. Так что не рано ли возомнили о победе?..

Ее слова, как говорится, громом поразили меня. Значит, у тех, кто глумился, есть и другой способ — простой и безотказный — разделаться с нами раз и навсегда: вообще не затевать никакие игры, а поступить так, как им заблагорассудится, как пожелается. А наш удел — покориться, смириться, принимать все, как должное, молчать и надеяться на снисхождение — может быть, пожалеют нас, горемычных?.. Ну, ладно. Это мы еще посмотрим. Свет на всех этих моряковых и ерышевых клином не сошелся. Одного только я никак не мог понять — кто дал им такую власть над нами? Почему им известно, как надо правильно жить, а нам нет? И почему мы обязаны, согласны или нет, беспрекословно подчиняться им?..

Бессильная злоба захлестывала меня. Чтобы как-то отвлечься, я спросил Дину, а почему она отмолчалась на митинге, Дина нахмурилась и поджала губы. С кем ни заговори, у всех лица идут наперекосяк при упоминании об этом уроке гражданского воспитания.

— Меня приберегали на конец, да не успели, — ответила Дина. — Мастер спорта заклеймит — звучит.

— Звучит, — согласился я. — А ты бы заклеймила?

Она вскинула на меня взгляд:

— А ты как думаешь?

— Ни секунды не думал, что заклеймишь!

— Вот спасибочко-то, — поблагодарила она меня и вдруг опять смерила тем же взглядом, что и на крыльце. — Ты как одет?

— А что? — удивился я.

— Под пальто у тебя что?

— Пиджак. Рубашка. Брюки…

— Брюки я вижу… Я хочу познакомить тебя с моими… Особенно с бабушкой. Ты как, не против?

— Боязно как-то, — признался я. — Может, потом?

Дина отрицательно покачала головой. Она, кажется, уже думала о чем-то другом. Я ждал, когда она заговорит. Обжигающий ветер теребил прядку белокурых волос, выбившуюся из-под шапочки. Дуя из-под подобранной верхней губы, Дина отбрасывала прядку с глаз.

— А ты знаешь, — напряженным голосом заговорила Дина. — В городскую библиотеку опять вернулась твоя знакомая. Так что поспеши записаться обратно…

Я сжался, стараясь не выдать, что уже встречался с Настей. Дина мельком покосилась на меня, и мне показалось, что она догадалась обо всем. Но сейчас как будто ей было не до меня, не до моих переживаний. Что-то беспокоило ее, неловко ей было, неуютно. Ей надо было, наверно, высказаться, но она стеснялась, и это томило ее. А как ей помочь, как вызвать на откровенность, я не знал, и поэтому молча ждал, что последует.

— А на митинге мне стало стыдно, — потупясь, снова заговорила Дина, валенком загребая мелкую, как пудра, снежную пыль на дороге. — Я воображала, как, выслушав все обличения, встану и защищу вас. Так красиво это себе воображала. А вы сами не дураки. Галка-то…

— В нее Юрка влюблен, — зачем-то сообщил я.

— Пожелаем ему удачи… Нехорошо мне, конечно. Но так хотелось пострадать за правду!.. А ты знаешь, о чем я вдруг подумала на митинге?.. О Лене-Боровке… Мы все отталкиваем его — Боровок и Боровок!.. А как его настоящая фамилия — знаем? Так почему же мы ждем от него хорошего, коли сами к нему так относимся?.. Ну злой, необразованный… А может, у него и не было возможности образовываться-то — об этом мы подумали?..

Мне показалось, Дина действительно может пожалеть Леню-Боровка, попытаться изменить его к лучшему.

— Леню-Боровка жалеть! Ф-фу!..

— Как ты не понимаешь? — с досадою вскричала Дина, полоснув меня нетерпеливым и почти презрительным взглядом. — Он же кругом замороченный! Не знает, к кому приткнуться, не соображает, как хорошему служить по-хорошему… Неужели тебе  э т о  не ясно?

Я был сбит с толку ее возбуждением, исступлением даже. Не хватало какого-то крохотного шажка, маленького усилия, чтобы понять ее.

Две женщины пересекли наш путь, когда мы вошли на Больничный остров. Это были Нина Петровна и Марина — отчества я не знал, — приехавшие из Ленинграда ухаживать за опасно заболевшим Данилой Петровичем. Миновав галантерейный магазинчик, они направились к двухэтажному корпусу, в котором лежал Данила Петрович. Из корпуса вышел Полуянов и, поравнявшись с женщинами, заговорил с ними. По их жестам я старался определить, какие сведения о больном излагал военрук. Мы все знали мнение лечащего врача, что Данила Петрович может встать на ноги — физические ресурсы далеко не исчерпаны, — но психические возможности — увы. Больной, кажется, ничего не хочет от этой жизни.

Дина свернула на мостки к своему дому. Она шла легко и быстро, вся собранная, вся напряженная… И неожиданно я увидел ее такой, какой она должна была стать лет через десять — пятнадцать…

И в этот момент во мне опять зазвучал тот самый — светлый и торжественный — мотив, который время от времени навещал меня в трудные дни моей усложняющейся жизни. В этот раз он звучал предвестием какого-то прозрения…

1976 г.

Ленинград

РАССКАЗЫ

СЕМЕЙНОЕ ЧАЕПИТИЕ