Мотив вина в литературе

Насыщение (и даже пресыщение) символами этого шестнадцатистраничного фрагмента в какой-то момент доводит до абсурда ситуацию в целом. На первый взгляд ее можно трактовать с помощью мистических категорий — как духовное потрясение, поиск спасения от неумолимой судьбы. Спираль ассоциаций возвращает интерпретатора на землю: снова мы видим просто пьянку, только в необычном месте: на венецианском острове, и с необычным набором напитков: изысканных молодых итальянских вин.

Но Андрухович в самом конце перечеркивает и такую простую интерпретацию: рассказ об этой пьянке он вкладывает в серьезную реляцию набожного викария Антонио Делькампо, что стилистически соотносится с романами Умберто Эко.

А что с героем, что со Стахом Перфецким? Он удаляется в неизвестном рассказчику фрагмента (то есть викарию Делькампо) направлении и исчезает в тумане. Примерно так же, как и общий смысл дюжины вышепомянутых тостов… Дело в том, что для сюжета они, честно говоря, как бы лишние. На острове ничего не происходит. Читатель ничего не узнает о каких-нибудь событиях или обстоятельствах, важных для остального действия. Даже и в плане характеристики героя можно спокойно обойтись без его разговора с викарием. Но, надо подчеркнуть, что рассказ про события на острове — замечателен. Читать его — просто кайф. Язык красочен. Авторские игры с христианской символикой, с контекстом европейской, итальянской и украинской культур, все открытые и завуалированные ассоциации — действительно великолепны. Короче — искусство для искусства? Литература для литературы?

А, может быть, разговор и вообще вечер Перфецкого с викарием становится для героя передышкой в беге с семинара на семинар, от памятника архитектуры к другому памятнику, от конференционного рукопожатия к встрече со спонсором и, в конечном итоге, в беге от смерти. Похожее ощущение и у читателя, утомленного превращениями героев романа из спонсоров в шпионов, из ученых в демонов, заблудившегося среди разных уровней языка, присутствующих в романе — от высокого стиля до примитивного просторечия, среди разных алфавитов — от орфографии украинских емигрантов до латинской транслитерации украинской речи.

И. О. Ермаченко. Санкт-Петербург Пить как Штирлиц

Внимание исследователей все больше привлекает проблема трансформации литературы популярных жанров, в частности, детектива, в постсоветскую эпоху.[242] Особый интерес представляют собой случаи аберрационного тиражирования популярного книжного героя массовой культурой — создание многочисленных эпигонских, пародийных и фольклорных версий. Ярчайший пример здесь — советский разведчик Максим Исаев (Макс фон Штирлиц) из произведений Ю. Семенова. Этот получивший знаковый характер образ приобрел особую коммуникационную разноплановость: от «высокого» жанра (информационно насыщенный и требующий от читателя определенной образовательной базы военно-исторический и политический детектив) через адаптированный телесериал к «низким» (цикл анекдотов о Штирлице и спровоцированная им квазипародийная Штирлициана П. Асса, Н. Бегемотова и их последователей).

В этом контексте примечательно изменение не только основных сюжетных линий и общих характеристик героев, но и отдельных деталей повествования, воспроизводящих бытовые реалии. «В популярной литературе отражение внелитературной повседневной жизни всегда играло большую роль. Часто именно в этом кроется причина ее успеха, как, впрочем, и причина ее недолговечности».[243] Тезис тем более справедливый, если речь идет о таких маркирующих национальную традицию явлениях, как культура пития.

Сцены винопития оказываются «лакмусовой бумажкой» при условии, что учитывается достаточное количество контекстных параметров: мотивы употребления спиртного, его разновидность, место и время, частотность, участвующие персонажи и их связь с героем, отношение их к происходящему, место сцены в сюжете.