Читаем Мотив вина в литературе полностью

Мотив вина в литературе

Арина Николаевна Шехватова , Вячеслав Алексеевич Поздеев , Катаржина Котынска , Татьяна Геннадьевна Ивлева , Юрий Викторович Доманский

— или обожествления возлюбленной,[230] с присутствием в тексте прозрачных христианских аллюзий:

Море Черное, словно чашу с вином,пью во имя твое, запрокинувши.

(«Непокорная голубая волна…». С. 224.)

Наконец, еще одной важной составляющей комплекса «вино-поэзия / песня-братство-любовь» становится у Окуджавы мотив родины (по отцу) — Грузии,[231] что объясняется, по всей видимости, совершенно особым, многократно воспетым статусом вина и ритуала винопития в грузинской культуре. Так мотив вина оказывается связан еще и с мотивом ностальгии:

Там мальчики гуляют, фасоня,по августу, плавают в нем,и пахнет песнями и фасолью,красной солью и красным вином.[232]Перед чинарою голубоюпоет Тинатин в окне,и моя юность с моею любовьюперемешиваются во мне.

(«Мы приедем туда, приедем…». С. 238.)

Тема Грузии, грузинской песни и застолья присутствует в цитированных выше текстах: «Последний мангал» (см. также посвящение стихотворения Джансугу Чарквиани и Тамазу Чиладзе), «Грузинская песня», «Детство» («Я еду Тифлисом в пролетке…») — и др. Окуджава рисует идеальный образ края, куда едут «по этим каменистым, по этим / осыпающимся дорогам любви» (С. 237), где «всюду царит вдохновенье» (С. 433), где «в воздухе <…> все страсти в одну сведены» (С. 434) и одухотворяют каждую деталь пейзажа:

Были листья странно скроены, похожие на лица…<…>…веселился, и кружился, и плясал хмельной немноголист осенний, лист багряный…

(«Осень в Кахетии». С. 200.)

«…Путешествие наше самое главное / в ту неведомую страну» (С. 238) — это попытка воплотить в жизнь, «привязав» к определенному культурно-географическому ареалу, поэтическую мечту о земном рае, о крае юности, вдохновения и любви. И вино оказывается не только необходимым штрихом в картине такого идеального мира, но и средством приобщения к нему. Стихотворение «Руиспири», практически полностью выстроенное в этой логике, имеет подзаголовок «Шуточная баллада». Юмор, во-первых, смягчает некоторую пафосность текста, в особенности его финала, и, во-вторых, сопровождает развитие лирического сюжета, помогая субъекту речи отрешиться от обыденности: не случайно духанщик — «счастливый обманщик», проводник лирического «я» в новом для него мире — «хохочет» и «как будто бы дразнится», «смеется, / бездонный свой рот разевая» (С. 289). Отказываясь беседовать с лирическим «я» «так, не в разлив», духанщик учит его, пьющего «неумело и скверно», не просто пить, а «весело жить», учит блаженной «праздности» (Там же). Парадоксальным образом потребление виноградного вина в фольклорно-гиперболизированных количествах приводит не к пьяному помрачению разума, а, наоборот, к особого рода просветлению, чувству очищения и возвращения к себе самому, к своей подлинной сути:

Десять бочек пусты.Я не пьян.<…>Он — двухсотый стаканза мое красноречие:«С богом!»Двадцать бочек лежат на дворе,совершенно пустые.<…>Сорок бочек лежат на дворе.Это мы их распилина вечерней зарена краю у села Руиспири!Все так правильно в этом краю,как в раю!Не его ли мы ищем?Я себя узнаю,потому что здесь воздух очищен.Все слова мной оставлены там,в городах,позабыты.Все обиды,словно досками окна в домах,позабиты.<…>Нет земли.Вся земля — между небом и мною.Остальное —одни пустяки.[233] (С. 290.)

То особое, пограничное состояние сознания, в котором оказывается субъект речи, позволяет ему переосмыслить свои отношения с миром и почувствовать единение с ним:

Мне духанщик подносит туман(я не пьян)вместе с этой землеювлюбленно.<…>Он зарюмне на блюдце подносит… (С. 291.)

Ритуал винопития становится исцелением души, а духанщику — почти высшему существу, носителю неземной мудрости — приписываются власть над природой, особые знания и могущество;[234] он лечит, утешает, благословляет:

Перейти на страницу: