Моцарт. К социологии одного гения

Вряд ли можно сомневаться, что и негативные чувства также играли роль в этой двойной связи, тем более что у таких маленьких детей эмоции почти всегда двойственны. Но немногие источники, которыми мы располагаем по тому периоду, позволяют нам видеть в основном положительные стороны. Один биограф резюмирует их данные следующим образом: К «папе» он был привязан трогательной любовью: каждый вечер перед отходом ко сну он забирался в его кресло и пел с отцом мелодию на итальянский текст, чтобы затем, в качестве финала, запечатлеть поцелуй на «кончике носа» своего родителя[48]*. Много лет спустя, когда сын, опьяненный большой любовью, захочет вырваться из уз этой двойной связи, отец в отчаянном письме-предостережении напомнит ему об этих сценах из детства.

На дворе 1778 год, Вольфгангу 22 года. Он очертя голову влюбился в семнадцатилетнюю девушку, старшую сестру своей будущей жены, и хочет отказаться от запланированной отцом поездки в Париж. Он намерен посвятить себя образованию возлюбленной и совершить с ней турне по Италии, чтобы сделать ее знаменитой певицей. Это фантастический план; он ставит под угрозу все надежды, которые отец возлагал на успех сына в столице Франции. Леопольд Моцарт изо всех сил пытается обуздать гнев и отчаяние по поводу бессмысленного проекта и непослушания отпрыска. Но сам он прикован к Зальцбургу, а сын с матерью находится далеко, в Мангейме. Только с помощью писем отец может побудить юношу, постепенно ускользающего из-под его контроля, не бросать намеченную поездку в Париж. И вот в многостраничном письме от 12 февраля 1778 года он напоминает ему о сценах из детства: Я прошу тебя, мой дорогой сын, прочти это письмо внимательно — найди время, чтобы прочитать его и подумать над ним. Господи Боже всемилостивый, прошли те радостные для меня мгновенья, когда ты ребенком и отроком не ложился спать без того, чтобы, встав на кресло, спеть мне oragnia figatafa, расцеловать меня, а в конце поцеловать в кончик носа и сказать, что, когда я состарюсь, ты поместишь меня в капсулу со стеклом спереди, без воздуха, чтобы я всегда был при тебе и в почете. — Поэтому выслушай меня с терпением! Наши зальцб[ургские] тяготы тебе все известны: ты знаешь о моих скудных средствах к существованию и, наконец, почему я сдержал данное тебе обещание отпустить тебя дальше, и все мои бедствия. Замысел твоей поездки имел две причины: или искать постоянную хорошую службу, или, если это не удастся, отправиться в большое место, где большие заработки. И то и другое было нацелено на замысел поддержать твоих родителей и помочь твоей сестрице пробиться в жизни, но прежде всего — обеспечить тебе славу и честь в мире, что частично уже и произошло, когда ты был ребенком, частично — когда ты был юношей. И теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты мало-помалу подняться до величайшего почета из когда-либо достигнутых музыкантом: это твой долг перед твоим необыкновенным талантом, полученным от всемилостивого Бога; и только от твоего ума и образа жизни зависит, умрешь ли ты как простой музыкант, забытый всем миром, или как знаменитый капельмейстер, о котором потомки будут еще и читать в книгах; умрешь ли ты у женщины с комнатой, полной обездоленных детей, на соломенном тюфяке, или после жизни, проведенной по-христ[иански], с удовольствием, честью и посмертной славой, хорошо обеспеченный всем, что нужно твоей семье, и почитаемый всем миром?[49]

В ответе от 19 февраля Вольфганг говорит, что он никогда и не ожидал ничего другого, кроме того, что отец не одобрит путешествие с девушкой (и ее семьей), и добавляет:

Времена, когда я, стоя на кресле, пел вам oragna fiagatafa […] разумеется, миновали, но разве из-за этого мое глубокое уважение, к вам, любовь и покорность стали меньше? — мне больше нечего сказать, относительно ваших упреков в мою сторону из-за маленькой певицы в Мюнхене, я Должен признать, что был ослом […][50]

Вскоре после этого из-под его пера вырывается двусмысленное замечание, что в конце концов он приехал в Мюнхен «прямиком из Зальцбурга, где отучают противоречить». Может быть, это относилось к князю-епископу, но, скорее всего, также и к отцу.