Мотылек и Ветер

— Трудно объяснить. Сейчас думаю, что вообще никогда не сомневался. А тогда — то страх, то надежда, то убежденность в судьбе и ее необратимости. Так что, Ирис, все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты — мой любимый человек. Будем тащить в нашу берлогу все, что хочется, и перекраивать, обустраивать на двоих. Ты сама к этому как?

— Юр…

Я попыталась разобраться в чувствах, чтобы сказать, как есть, подобрав правильные слова. Хотелось наговорить разного — что я «бесприданница», что пришла с одной коробкой в руках на все готовое, а он может подумать… Одернула сама себя. Юрген оскорбится. К нему — не применимо! Это эхо другой моей семейной жизни, с Петером, когда жилье съемное, мебель чужая, любая царапинка на подлокотнике кресла и пятно на кафеле у мужа вызывали приступ паники — придется платит ущерб. Эхо безденежного упрека за купленную телятину, а не курицу. С милым рай в шалаше…

Почему-то мне казалось, что попади мы с Юргеном в такой «шалаш», он бы отнесся проще. Он бы улыбнулся мне, как сейчас, и сказал точно также: «все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты — мой любимый человек».

— Ты чего, милая?

— Да так, вспомнила.

Никогда не сравнивала. До этой минуты — ни разу. Даже на задворках мысли не всплывало: «А вот с Петером было иначе». Та жизнь — брак, быт, постель, деньги, — отвалились и дрейфовали в прошлом отдельным и чужим куском, как будто ко мне не имеющим никакого отношения. Отвалились так, как будто та жизнь была такой же ненастоящей и придуманной, как и то вранье, которым я «кормила» окружающих совсем недавно.

Но это не так. Та жизнь была. И в ней мне было плохо. Я теперь вижу, как ведет себя человек, который любит, как заботится, как сам от счастья светится, как готов и брать, и делиться всем. А с Петером — самообман? Иллюзия семьи, мечта о семье, притягивание за уши, закрывание глаз, нежелание слышать «звоночки» болезненных отношений. Я так сильно хотела быть любимой, любить самой, сплести свое семейное гнездышко, что отказывалась видеть правду — Петер не любил меня никогда. Я его по-настоящему — тоже. Семьи не было.

К Юргену за считанные дни я приблизилась сильнее, чем за все время — к Петеру. На сравнении я поняла свою вину и ошибку, ведь сейчас я чувствую подлинное — любовь, тепло и душевность, как от Юргена, так и в своем сердце.

Люблю? Не важно, сколько там дней набежало, — люблю?

Я смотрела на Юргена. Он не уточнил, что я там вспомнила. Замолчал, в полуожидании, помешивая суп в плошке. В нем виделась готовность выслушать и готовность сменить тему. А я молчала, проваливаясь в чувство горечи. Я виновата не только в смерти моего малыша, но и в том, что наделала кучу других ошибок. Со всеми — с родителями, с сестрой, с Петером. Я заслуживаю наказания за все, а не счастья.

— Ирис?

Права не имею. Ни на улыбки, ни на радости, ни даже на эту похлебку, сваренную вместе. Юрген размылся. Я не сдержалась, скривилась от подступивших слез. Захотелось сбежать и спрятаться, хоть в ванной, только бы не портить ему окончательно удовольствие от первого семейного обеда.

— Иди сюда, мотылек. — Он сгреб меня со стула, прижал к себе. — Хочешь, — скажи почему, не хочешь — так поплачь. Я рядом.

— Нельзя мне все это… не заслуживаю, Юр. Даже… хотеть счастья — преступление.

Юрген переждал мои всхлипы, потерся щекой о затылок. Я не обняла его, а вся собралась, как в одну точку, уткнувшись и ладонями и лицом ему в грудь. Через какое-то время услышала его голос, тихий и виноватый:

— Прости, Ирис. Это я передавил тебя своей эйфорией, а с разбегу горя не преодолеть, не перепрыгнуть из одного состояния в другое. Ничто не преступление: ни плакать, ни радоваться. В тебе сейчас боль говорит, которая накопилась без выхода.

Да, у меня были приступы слез. Я так и жила, — несколько дней держалась, притворялась, бегала на вызовы и убивала время бездумно, а потом выла, в подушу, закрывшись в своей комнатке. Силы кончались, чувства тупились и острота уходила. Сейчас тоже самое, только толчком послужили мысли о прошлом.

— Я все испортила. Я… понимаю, это накатило. Это… как ты вытерпишь, если я всю жизнь так?

— Конечно, никаких футболок не хватит… Девочка моя, родная, ну ты что спрашиваешь? Какое вытерпишь? Все бы отдал, если бы смог хоть немного себе забрать твоей боли, когда ты плачешь. Это и останется насовсем. Память тела и память сердца, всю жизнь, как шрам, тянуть будут. — Вздохнул, помедлил и зашептал: — Ирис, я никак не знал твоего ребенка — не держал руки на животе, не видел ни при рождении, ни после скорой смерти, но он — твоя частичка. Я люблю тебя и люблю его, как часть тебя. Мне не все равно. И обнимать тебя буду всегда, и утешать тоже. Прошу, никогда не думай про «испортила» и «терпишь».