Мозаика Парсифаля

— Абсолютно верно, — подхватил Александер. — Антон поднимает по тревоге все военные силы, подводит Соединенные Штаты на грань войны, и в этот момент Куба неожиданно распахивает двери и приглашает наблюдателей со всего мира лично ознакомиться с ситуацией. Многочисленные инспекции ничего не обнаруживают, Энтони Мэттиас посрамлен и объявлен истеричным паникером — а уж это ему было совершенно не свойственно — и все блестящие соглашения, которые ему удалось заключить, отбрасываются прочь. А вместе с ними — и плоды разрядки.

— Но почему этот советский агент, — с сомнением проговорила Дженна, — который исправно в течение шести лет снабжал Москву ценной информацией, безусловно профессионал, вдруг отказался от выполнения задания? Как он это объяснил?

— Весьма трогательно, я бы сказал. Он заявил, что Энтони Мэттиас слишком ценен для человечества и нельзя допустить, чтобы он пал жертвой интриг нескольких горячих голов в Москве.

— Военная контрразведка, — бросил Хейвелок.

— Провокационные материалы из Москвы были получены, но их проигнорировали. Кризис не состоялся.

— Интересно, неужели Мэттиас не разобрался бы в подлинности материалов, если бы не был предупрежден?

— Его бы заставили поверить в их подлинность. Самые разумные люди в Отделе стран Восточного блока были бы крайне взволнованы, если бы их не предупредили заранее. Они обратились бы к влиятельным людям, подобным мне, забили бы тревогу. А так все кончилось тем, что Мэттиас пригласил русского посла и имел с ним длительную беседу с глазу на глаз. В Москве последовали кадровые перемещения.

— Они вернулись, — заметил Хейвелок.

Журналист явно не понял реплики и продолжил свою мысль.

— В общем, человек, предавший нас, не смог в последний момент предать свои убеждения. Он исчез. И Антон приложил к этому руку. Человек получил новое имя, новую биографию и новую жизнь, где до него не могли добраться его бывшие хозяева.

— И он тоже вернулся.

— По-настоящему он и не уходил. Тем не менее — да, он вернулся. Примерно год назад, без всякого предупреждения, без звонка он явился ко мне и заявил, что нам надо поговорить. Но не здесь; и я понимаю почему. Я слишком хорошо помнил то потрясение, которое пережили мы с Антоном, когда наш «протеже» раскрыл карты. Он приехал ближе к вечеру, и мы отправились гулять вдоль оврага — два старика, нетвердо держащихся на ногах... Один — в полном страхе, другой — в жутком напряжении. Хотя, надо признаться, он неплохо держал себя в руках... Не могли бы вы налить еще бренди? Очень трудно обо всем этом говорить.

— Мне ничего не надо, — сказал Майкл.

— Где бренди? — спросила Дженна, подходя к Александеру, чтобы взять его бокал.

— В медном баре, дорогая, — ответил, глядя на нее снизу вверх, старик. — У стены.

— Продолжайте, — нетерпеливо потребовал Хейвелок. — Она вас слышит. Мы оба прекрасно вас слышим.

— Я говорю вполне серьезно. Мне необходимо бренди... Вы скверно выглядите, Майкл. Вы устали, небриты, под глазами у вас круги. Вам следует уделять больше внимания своему здоровью.

— Я запомню ваш совет.

— Вот ваше бренди. — Дженна протянула наполненный бокал и вернулась в кресло.

Хейвелок впервые обратил внимание на то, как дрожат пальцы Раймонда. Чтобы не расплескать, ему приходилось держать бокал двумя руками.

— "...Неплохо держал себя в руках", — напомнил Хейвелок. — На этом месте вы остановились.

— Да, я помню, — сказал Александер, отпил глоток и посмотрел на Дженну. — Спасибо, дорогая. Та кивнула.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Да, конечно... Так вот. Два старика на закате гуляли над оврагом. В какой-то момент он заявил: «Вы должны сделать то, что я скажу, ибо сейчас у вас появилась такая возможность, которая, может, никогда больше не представится человечеству». Я ответил, что не в моих привычках выполнять просьбы, не зная, о чем идет речь. Он сказал, что это вовсе не просьба, а требование, и если я откажусь, он сделает достоянием гласности ту роль, которую сыграли Мэттиас и я в его шпионской деятельности. Он был готов разоблачить нас обоих, был готов уничтожить нас. Я испугался за себя, но значительно сильнее за Антона, тот пострадал бы гораздо больше меня.

— Что он хотел от вас?

— Я должен был стать Босуэллом[74] и фиксировать в дневнике все этапы разложения и гибели человека, обладающего властью, достаточной, чтобы погрузить мир в такое же безумие, которое грозило ему самому. Моим Сэмюэлем Джонсоном[75], естественно, должен был стать Энтони Мэттиас, а из моих писаний человечеству следовало вынести важнейший урок: «Никогда нельзя позволить вновь, чтобы один-единственный человек был поднят на столь головокружительную высоту».

— Мы превратили его в божество, — произнес Майкл, припомнив слова Беркуиста, — не обладая правом собственности на небеса.

— Хорошо сказано, — одобрительно кивнул журналист. — Жаль, что не я придумал этот афоризм. Но, как говорил Оскар Уайльд, возможно, я его еще придумаю, если предоставится такая возможность.

— Этот человек, этот русский, — напомнила о себе Дженна, — сказал вам в тот вечер, что происходит с Мэттиасом?