Мозес

Пройти через порядок, сэр.

Порядок смертей и рождений, чистки зубов и расписаний автобуса, порядок встреч и расставаний, дней, часов и лет. Словно билет, который давал тебе право сесть на автобус, везущий тебя до конечной остановки, которая называлась Царством Божьим или Царством Небесным, Раем, Миром свободы или Новым Иерусалимом, Последним Приютом или как-нибудь там еще – в зависимости от того, откуда тебе приходилось на это смотреть.

Он вдруг вспомнил, во что превращалась эта аккуратная постель после того, как закончив приводить в порядок этот маленький мир на третьем этаже, она, наконец, благоволила обратить внимание на Давида. Во что вообще превращалась эта комната после хрипов, стонов и бессвязных слов, когда, наконец, оторвавшись друг от друга можно было увидеть весь этот лежавший вокруг разрушенный порядок – смятую простыню, упавшие на пол подушки, опрокинутую на ковер лампу, перевернутую пепельницу, – мир, обретавший вдруг, неведомо почему, какую-то загадочную истинность, какое-то понятное без слов правдоподобие, что, конечно, могло служить некоторым утешением, а иногда даже наводило на мысль, что пока время еще не пришло, следовало просто жить, смиренно сообразуясь с этим печальным фактом. А именно – вставать по звонку будильника, чистить зубы и гладить помятую одежду, рассчитывать до следующей получки деньги, поливать цветы и вовремя платить за газ, – впрочем, не забывая за всей этой суетой найти время для того, чтобы иногда прислушиваться, не звенят ли уже ключи, отпирающие Небесные врата, за которыми тебя ждал Божественный беспорядок, ничего общего не имеющий с тем упорядоченным бытием, о котором рассказывали философские и теологические трактаты, заставляющие тебя молиться на все эти правила поведения, наставления учителей и занудство родителей – одним словом, на все это наследие Непослушного ангела, пугливо вслушивающегося теперь в таинственные звуки, время от времени доносящиеся с другой стороны Небесных врат, – этого гордящегося своей твердостью и надеющегося на силу порядка Падшего ангела, который, – случись что, – ни в коем случае не даст тебя в обиду…

63. Филипп Какавека. Фрагмент 211

«Всякий раз, когда я вспоминаю эту раннюю осень и проселочную дорогу, погруженную в первые, еще едва различимые сумерки, я еще и еще раз спрашиваю себя: что же, на самом деле, я вижу сегодня, созерцая это минувшее, случившееся со мной много лет назад, – эти неясные образы и туманные очертания, почти стершиеся звуки твоего голоса, сохранившиеся в том пространстве, которое мы называем памятью? Не есть ли только ничто, манящая и дразнящая иллюзия, подобная вдруг вспыхнувшему на водной глади отражению лунного света? Да, ведь, пожалуй, у отражения больше оснований считаться существующим, чем у этого минувшего, которое зачем-то хранит моя память. И все же: разве не дает оно услышать и увидеть себя всякий раз, когда я обращаюсь к нему, или же тогда, когда, не спрашивая моего согласия, оно само вторгается в мои сновидения? Отчего же я с таким упорством продолжаю называть его бывшим? Не все ли оно здесь, рядом, лишь скованное какой-то колдовской силой, не позволяющей ему быть? Словно обреченное существовать за пыльным и мутным стеклом, которое искажает его образы и лишает его голоса, мое минувшее подчинилось чьей-то чужой воле, разделившей нас: меня и мое прошлое, обращая и его, и меня в ничто. Не зовет ли оно меня, чтобы я уберег его от забвения, это минувшее? И не ждет ли оно меня, чтобы преодолеть разделяющую нас преграду? Не тоскует ли оно обо мне, как тоскую о нем я сам?

Идущий много лет назад по этой осенней, погруженной в ранние сумерки дороге, слыша твой голос и шелест опавшей листвы под ногами, не жду ли я по-прежнему спасения и избавления, грядущих из будущего, не различаю ли сквозь мутную пелену времен свое собственное, обращенное ко мне лицо?

Размышляя о Царстве Вечности, некоторые древние учителя учили, что за гранью времени памяти больше не будет. Это не следует понимать, как учение о забвении, но, скорее, как учение о возвращении, – нас ли минувшему или минувшего нам, – не все ли равно?»

64. Семейные сцены и никому не нужные воспоминания

Он вдруг вспомнил, как однажды она сказала: – Мы ржали, как лошади.

Иногда она, действительно, была исключительно вульгарна.

– Мы ржали как лошади, – сказала она и засмеялась. Рыжая сучка, – подумал Давид, чувствуя, как ему вдруг стало тяжело дышать. Грязная рыжая сучка. Следовало бы просто встать и надавать ей пощечин, а не смотреть, как она строит глазки Осипу, который, похоже, таял от этого, словно масло на сковородке, и продолжал дальше нести какую-то ахинею, подогретый ее взглядами и, похоже, не очень заботясь о том, как все это выглядело со стороны.

– Например, для меня большим открытием было то, что я не выношу себя с затылка, – говорил Осип, размешивая сахар. – Нет, правда, просто терпеть себя не могу… Серьезно.

– Ты, что – стрижешь себя сам? – спросила Ольга.